"Ф.М.Достоевский. Петербургская летопись" - читать интересную книгу автора

кого-нибудь на чем свет стоит, а потом уже и самому куда-нибудь убежать с
места и ни за что не стоять более в Ингерманландском суровом болоте. Даже
самое солнце, отлучавшееся на ночное время вследствие каких-то самых
необходимых причин к антиподам и спешившее было с такою приветливою улыбкою,
с такою роскошной любовью расцеловаться с своим больным, балованым детищем,
остановилось на полдороге; с недоумением и с сожалением взглянуло на
недовольного ворчуна, брюзгливого, чахлого ребенка и грустно закатилось за
свинцовые тучи. Только один луч светлый и радостный, как будто выпросясь к
людям, резво вылетел на миг из глубокой фиолетовой мглы, резво заиграл по
крышам домов, мелькнул по мрачным, отсырелым стенам, раздробился на тысячу
искр в каждой капле дождя и исчез, словно обидясь своим одиночеством, -
исчез, как внезапный восторг, ненароком залетевший в скептическую славянскую
душу, которого тотчас же и устыдится и не признает она. Тотчас же
распространились в Петербурге самые скучные сумерки. Бил час пополудни, и
городские куранты, казалось, сами не могли взять в толк, по какому праву
принуждают их бить такой час в такой темноте.
Тут мне встретилась погребальная процессия, и я тотчас в качестве
фельетониста вспомнил, что грипп и горячка - почти современный петербургский
вопрос. Это были пышные похороны. Герой всего поезда, в богатом гробе,
торжественно и чинно, ногами вперед отправлялся на самую удобную в свете
квартиру. Длинный ряд капуцинов, ломая пудовыми сапогами рассыпанный ельник,
чадил смолой на всю улицу. Шляпа с плюмажем, помещенная на гробе, этикетно
гласила прохожим о чине сановника. Регалии текли вслед за ним на подушках.
Возле гроба плакал навзрыд неутешный, уже весь поседевший полковник, должно
быть зять умершего, может быть и двоюродный брат. В длинном ряду карет
мелькали, как водится, натянуто-траурные лица, шипела неумирающая сплетня и
весело смеялись дети в белых плерезах. Мне стало как-то тоскливо, досадно, и
я, которому распекать совершенно некого, с самою распекающею миною и даже с
глубоко обиженным видом приветствовал любезность одного
флегматически-разбитого, на все четыре ноги, коня, стоявшего смирно в ряду.
уже давно дожевавшего последний клок сена, украденный с соседнего воза, и
решившегося от нечего делать сострить, то есть выбрать самого сурового и
занятого прохожего (за которого он, вероятно, принял меня), легонько
ухватить за воротник или рукав, потянуть к себе, и потом, как будто ни в чем
ни бывало, показать мне, вздрогнувшему и вспрянувшему от тоскливой утренней
думы, свою добродетельную и бородатую морду. Бедная кляча! Я пришел домой и
расположился было писать мою летопись, но, сам не зная как, раскрыл журнал и
начал читать одну повесть.
В этой повести описывалось одно московское семейство среднего, темного
круга. Там толковалось тоже и про любовь, но про любовь я не люблю читать,
господа, не знаю как вы. И я как будто перенесся в Москву, в далекую родину.
Если вы не читали этой повести, господа, то прочтите ее. Что же в самом
деле, что же такого сказать вам нового, лучшего? Что на Невском проспекте
процветают новые омнибусы, что Нева занимала всех всю неделю, что в салонах
еще продолжают зевать, в положенные дни, с нетерпением ожидая лета. Это, что
ли? Но вам это уже давно наскучило самим, господа. Вы вот прочли описание
одного северного утра. Не правда ли; ведь довольно тоски? Так прочтите в
ненастный час, в такое же ненастное утро, эту повесть об маленьком
московском семействе и об разбитом фамильном зеркале. Я как будто видел еще
в моем детстве эту бедную Анну Ивановну, мать семейства, да и Ивана Кирилыча