"Ф.М. Достоевский. Бесы. (Роман в трех частях)" - читать интересную книгу автора

назначения, несмотря на чрезвычайное уважение к ней всего общества, и
добровольно заключилась в строгие пределы, ею самою себе поставленные.
Вместо высших назначений, она вдруг начала заниматься хозяйством, и в
два-три года подняла доходность своего имения чуть не на прежнюю степень.
Вместо прежних поэтических порывов (поездки в Петербург, намерения
издавать журнал и проч.), она стала копить и скупиться. Даже Степана
Трофимовича отдалила от себя, позволив ему нанимать квартиру в другом доме
(о чем тот давно уже приставал к ней сам под разными предлогами).
Мало-по-малу Степан Трофимович стал называть ее прозаическою женщиной или
еще шутливее: "своим прозаическим другом". Разумеется, эти шутки он
позволял себе не иначе как в чрезвычайно почтительном виде и долго выбирая
удобную минуту.
Все мы, близкие, понимали, - а Степан Трофимович чувствительнее всех нас,
- что сын явился пред нею теперь как бы в виде новой надежды и даже в виде
какой-то новой мечты. Страсть ее к сыну началась со времени удач его в
петербургском обществе и особенно усилилась с той минуты, когда получено
было известие о разжаловании его в солдаты. А между тем она очевидно
боялась его и казалась пред ним словно рабой. Заметно было, что она
боялась чего-то неопределенного, таинственного, чего и сама не могла бы
высказать, и много раз неприметно и пристально приглядывалась к Nicolas,
что то соображая и разглядывая... и вот - зверь вдруг выпустил свои когти.

II.

Наш принц вдруг, ни с того, ни с сего, сделал две-три невозможные дерзости
разным лицам, то-есть главное именно в том состояло, что дерзости эти
совсем неслыханные, совершенно ни на что не похожие, совсем не такие,
какие в обыкновенном употреблении, совсем дрянные и мальчишнические, и
чорт знает для чего, совершенно без всякого повода. Один из почтеннейших
старшин нашего клуба, Петр Павлович Гаганов, человек пожилой и даже
заслуженный, взял невинную привычку ко всякому слову с азартом
приговаривать: "Нет-с, меня не проведут за нос!" Оно и пусть бы. Но
однажды в клубе, когда он, по какому-то горячему поводу, проговорил этот
афоризм собравшейся около него кучке клубных посетителей (и всё людей не
последних), Николай Всеволодович, стоявший в стороне один и к которому
никто и не обращался, вдруг подошел к Петру Павловичу, неожиданно, но
крепко ухватил его за нос двумя пальцами и успел протянуть за собою по
зале два-три шага. Злобы он не мог иметь никакой на господина Гаганова.
Можно было подумать, что это чистое школьничество, разумеется,
непростительнейшее; и однако же рассказывали потом, что он в самое
мгновение операции был почти задумчив, "точно как бы с ума сошел"; но это
уже долго спустя припомнили и сообразили. Сгоряча все сначала запомнили
только второе мгновение, когда он уже наверно всё понимал в настоящем виде
и не только не смутился, но напротив улыбался злобно и весело, "без
малейшего раскаяния". Шум поднялся ужаснейший; его окружили. Николай
Всеволодович повертывался и посматривал кругом, не отвечая никому и с
любопытством приглядываясь к восклицавшим лицам. Наконец вдруг как будто
задумался опять, - так по крайней мере передавали, - нахмурился, твердо
подошел к оскорбленному Петру Павловичу и скороговоркой, с видимою
досадой, пробормотал: