"Юрий Дольд-Михайлик. У Черных рыцарей" - читать интересную книгу автора

когда Григорий обещал вернуться. И, верно, долго еще будет жить надеждой,
будет загибать все новые и новые листики, не зная, что для сына уже не
существует ни дней, ни ночей...
Очень трудно заставить себя не думать о самом близком на свете
человеке. Прости меня, отец! Но я не имею сейчас права вспоминать тебя! Мне
надо заглушить в сердце жалость и боль, чтобы не осрамить наш честный род.
Говорят, в смертный час человек успевает увидеть всю свою жизнь.
Странно, мне не хочется сейчас думать о прошлом. Лишь о маленькой его
частичке - всего нескольких неделях. Ведь надо же все-таки выяснить, где я
промахнулся.
Казалось, начало пути не предвещало ничего плохого. Верный своей
привычке не заводить знакомств в дороге, Григорий не вмешивался в разговоры
спутников, сделав вид, что у него разболелась голова - даже демонстративно
таблетку пирамидона проглотил. Это произвело впечатление. Никто не отважился
обратиться к нему со стереотипным вопросом, откуда и куда едете, не
поинтересовался, что за книгу он так невнимательно листает. Человеку
нездоровится, лучше оставить его в покое; со всяким может случиться, да еще
в вагоне, где из-за плохо пригнанных дверей и окон так и гуляют сквозняки.
Воспользовавшись своим положением не совсем здорового человека, Григорий
отвернулся к окну.
На каждом шагу глаз натыкался на следы недавно закончившейся войны.
Изуродованный взрывом паровоз, издали напоминающий большое доисторическое
животное, которое всем телом припало к земле, готовясь к прыжку, да так и
застыло, пораженное смертоносным оружием... Остовы полуобгорелых вагонов...
Громадная куча щебня, над которой высится единственная уцелевшая стена, -
все, что осталось от чьего-то жилья... Чудом сохранившаяся труба какойто
фабрики или небольшого заводика - она одиноко торчит над руинами, словно
обелиск на кладбище... Обожженные огнем деревья простерли к светлому небу
узловатые руки, то ли умоляя, то ли проклиная... Быстрое движение поезда
сокращало расстояние между этими отметинами войны, и Григорию казалось, что
они выстроились вдоль железнодорожной колеи, словно траурный кортеж.
Постепенно глаз привык к таким картинам и стал замечать другое:
вперемежку с черными заплатками светилась нежная прозелень засеянных полей,
в усадьбах копошились люди, по разбитой дороге вдоль полотна сновали машины,
груженные мешками, тюками, кирпичом, бревнами, скотом. На щербатые перроны
станций веселыми стайками выбегали дети, чтобы помахать вслед поезду, как
это не раз делал ребенком и сам Григорий... Да, жизнь возрождалась и
продолжалась.
Мысль, что война позади, отдалась в сердце Григория такой
проникновенной радостью, что на глаза его навернулись слезы. Как гордился он
в эти минуты своей Родиной! Ведь в том, что Центральная Европа сегодня живет
мирной жизнью, - заслуга его страны, его народа, всепобеждающей правды идей,
которыми он руководствовался, за которые не колеблясь шел на смерть.
В полутемной камере-одиночке Григорий, думая о своем народе, вспомнил и
о той маленькой лепте, которую сам внес в его борьбу. И к чему лукавить:
вспомнил об этом с гордостью, почувствовал себя настоящим победителем...
Постой, а не в этом ли таилась первая ошибка, которую ты допустил?
Слишком уж ослепили тебя собственные "подвиги", вот и распушил хвост, как
павлин, расчувствовался, загордился, позабыл об осторожности?
Если бы не слепая вера в счастливую звезду, ты бы не вышел на той