"Эдгар Лоуренс Доктороу. Жизнь поэтов" - читать интересную книгу автора

решила или уверилась, что я изменил ей. Тогда бы и она изменила мне. Это
было бы поступком, совершенным, как и многие другие ее поступки, в интересах
симметрии, средством восстановить равновесие или справедливость, что одно и
то же. Она сделала бы это, подражая мне, она сделала бы это, чтобы стать
мною.
Не исключено, что свойственное Энджел первозданное стремление быть моим
сиамским близнецом, говорить моим голосом, думать как я, жестикулировать как
я, смешивать наши души как смывающиеся краски на малюемой пальцем
сентиментальной картинке, - это инстинкт, присущий какой-то категории
женщин. Католичкам? Энджел - ирландская католичка, связанная брачными узами,
пускай ослабшими, с нью-йоркским евреем. Может быть, здесь замешана
ассимиляция. Марико, японская католичка, состоит в браке с Мэттингли,
калифорнийским анимистом. Мойре, ирландской протестантке из Чикаго, изменяет
Брэд, журналист пресвитерианец из Миннеаполиса. Джини, режиссерша
телевидения, прихожанка методистской церкви Ашвилла, удивляется, почему она
до сих пор замужем за Ником, православным греком из Филадельфии. Рейчел,
эмигрантка из Венгрии, страдает из-за красных трусов Ральфа, еврея из
Бруклина. Луэллин, валлиец-буддист, скрывается в отшельническом ашраме от
квакерши Энн. Когда я захожу в "Малиновку", дешевый ресторан-закусочную в
начале Бродвея, раздатчик скалит в улыбке золотые зубы:
- Привет, приятель. - Он бросает мне обтянутый пластиком листок меню,
который держишь, как ноты духовного песнопения. Гремят тарелки, вылетая из
прорези окошка: о, рубленое мясо с красным перцем по-мексикански, о, куриный
бульон, о, поросячьи ножки, о, тушеная баранина, лазанья домашняя
по-итальянски, о, бифштекс и сувлаки. Блюда дешевых ресторанчиков, как и
годовые кольца древесины, - это живая летопись истории. Они подобны обломкам
кораблекрушения, прибитым к берегу миграционными волнами, приливным наносам,
отложенным мощными наплывами бесстрастных популяций. Дрожавших ночами
напролет перед бронзовыми дверьми посольства, копивших скудные динары,
рупии, крузейро, завертывавших свои сокровища в грязные носовые платки,
обвязывавших для прочности веревками свои корзины, штурмовавших
переполненные автобусы, карабкавшихся на крыши трамваев. Младенцы, насмерть
раздавленные на руках у матерей; старики, уставшие цепляться своими
костлявыми, в синих венах, руками за борт и проглоченные соленой пучиной;
молодые мужчины, проползающие, раздирая кожу на спине, под колючей
проволокой, переходящие вброд реки, - все мы пытаемся проскочить, сохранив
одежду на плечах, мешком сидящую одежду на истерзанных плечах.
Может, я прав, может быть, нет, может, я слаб, может, атлет...
Боже мой, только что обнаружил бугорок на мошонке. Нет, нет, не может
быть, только этого мне не хватало!
Ничего страшного. У этого кожистого мешочка, у этой авоськи, у этих
легких секса, подверженных всевозможным эмоциональным встряскам, наверняка
ведь должны появиться какие-то признаки износа, разве нет? Пустяки, это
жилка дугой выгнулась, буду осматривать ее время от времени. Осмотри товар,
приятель, как говорят уличные торговцы, указывая на разложенные на тротуаре
перчатки, шарфики, калькуляторы. Осмотри товар.
Итак, несколько дней назад мы в гостях у Гордонов, стол накрыт на
двенадцать персон, Гинни приглашает всех в столовую, и мы стоим там и ждем,
пока она рассадит нас по местам. За что я ее люблю: она принадлежит к тому
кругу людей, что закупают для своих кухонь гарлендовские гастрономические