"Э.Л.Доктороу. Всемирная выставка" - читать интересную книгу автора

должен меня обеспечивать. Поскольку эти слова любви и заботы были на другом
языке, они повергали меня в такое же точно смятение, как и проклятия,
которые срывались с ее губ в дни, когда она чувствовала себя неважно.
Я знал, как называется этот другой язык: еврейский. Это был язык
стариков.
Комната бабушки в моем представлении была темным логовом для
отправления первобытных обрядов и ритуалов. По вечерам в пятницу все, кто
был дома, собирались у нее в дверях, и она зажигала субботние свечи. У нее
была пара старых шатких подсвечников, медных и всегда до блеска начищенных.
Много лет назад она вывезла их с родины, из России, как я потом выяснил. Она
покрывала голову шалью и, покуда мать стояла рядом, следя, чтобы она не
сожгла весь дом, зажигала белые свечи, водила руками над пламенем, а потом,
прикрыв глаза, молилась. Я наблюдал, и то, что делала бабушка - а было это,
в общем-то, всего лишь ритуальным благословением, - казалось мне чем-то
совсем иным: некоей демонстрацией ее повиновения слепым силам зла в жизни.
То, что взрослый человек втайне поддается такому настроению, я полагал
обстоятельством воистину пугающим. Это подтверждало мои подозрения, что
взрослые, поучая и наставляя меня, говорят не всю правду.
Бабушка содержала свою комнату в чистоте и порядке. Там у нее был очень
внушительного вида кедровый сундук, прикрытый кружевной шалью; на туалетном
столике лежала серебряная щетка для волос и гребень. Простенькое
кресло-качалка стояло под торшером, чтобы удобно было читать Сидур, то есть
молитвенник. А на приставном столике рядом с креслом лежала плоская
жестянка, набитая лекарственной травкой, нарезанной, как табак. Вокруг нее
совершался наиболее логичный из всех бабушкиных ритуалов, хотя и совершенно
загадочный. Она снимала с этой синенькой коробочки крышку и в ней,
перевернутой, сжигала щепотку травы. Бабушка подносила к ней спичку и дула,
становясь похожей на брата, когда тот дует на трут, чтобы он разгорелся.
Сгорая, трава чуть потрескивала и шипела. Бабушка придвигала кресло ближе,
садилась и вдыхала тонкие струйки дыма - так она лечилась от астмы. Я знал,
что это помогает ей дышать, знал, что все это по науке и куплено в аптеке на
174-й улице. Но дым был пряным, как из преисподней. Ни я, да и никто,
по-видимому, из всей нашей семьи не ведал, что лекарственная травка, которую
жгла бабушка, не что иное, как марихуана. А даже если бы и знали, это не
имело бы значения, поскольку травка запросто и совершенно законно
продавалась, причем безо всякого рецепта. Однако и по сей день травяной дым
пробуждает во мне воспоминания о приступах удушающе едкой, горестной ярости
у изгнанницы из штетла, словно сама ее жизнь, горящая с двух концов, чадит и
сыплет искрами, как фейерверк в День независимости, устроенный в открытой
могиле, так что в ночи мечется тень оскаленного черепа и слышно, как падают
крест-накрест одна на другую кости.

Один из моих любимых способов тратить бабушкины центы приходил вечерами
по Истберн-авеню в облике картошечника Джо. Перед собой он толкал снабженный
колесиками небольшой ящик без опознавательных знаков. Внутри ящика было
что-то вроде самодельной печки, топившейся древесным углем. Джо откидывал
крышку кверху и, запустив руку чуть ли не до подмышки, вынимал одну из своих
жареных сладких картофелин. Это был человек с безучастным лицом, закутанный
в свитера и кофты, добытые явно из мусорного бака, причем на голове у него
поверх шерстяной шапочки была натянута армейская фуражка цвета хаки. На