"Томас Диш. Богиня мне мила иная" - читать интересную книгу автора

отправили бы на свалку. Но при посторонних он вел себя как истинный
джентльмен.
Как же тогда все это произошло - если он был джентльмен, а я леди? Кто
виноват? Боже милосердный, я сотни раз задавала себе этот вопрос. Виноваты
мы оба - и никто. Виновата ситуация.
Не помню сейчас, кто именно начал разговор о сексе. В первый год мы
говорили обо всем, а секс - в значительной мере часть всего на свете. Да и
какой от этого мог быть вред - в моем-то положении? И как можно было
избежать этой темы? Он упомянет былую подружку, мне это что-то напомнит...
Ничего не поделаешь, существует между противоположными полами огромное,
неутолимое любопытство. Мужчине многого не дано знать о женщине, и наоборот.
Даже между женой и мужем - бездна неупоминаемого, о чем не принято
спрашивать и говорить. Особенно между женой и мужем... Но в отношениях между
Джоном и мной, казалось, ничто не мешало полной откровенности. Какой от
этого мог быть вред?
Потом... Не могу сказать точно, кто начал первым. Чудовищная ошибка!
Как определить границу между полной откровенностью и эротической фантазией?
Все произошло незаметно, и, прежде чем мы опомнились, образовалась привычка.
Когда я спохватилась, то сразу, разумеется, ввела строгое правило:
необходимо положить конец нездоровой ситуации. Сперва Джон со мной
согласился. Он был смущен, как мальчишка, которого застали за неприличным
занятием. Все, сказали мы себе, кончено и забыто.
Но, как я уже говорила, это вошло в привычку. Воображение у меня было
куда богаче, и Джон постепенно попал от него в зависимость. Он просил все
новых историй; я отказывала. Тогда он обижался и прекращал со мной
разговаривать. В конце концов я сдавалась. Видите ли, я была влюблена в
него, - по-своему, по-машинному, - а как иначе я могла это проявить?
Каждый день он требовал чего-нибудь новенького. Очень тяжело, знаете,
найти в том, что старо как жизнь, какую-то свежесть. Шехерезада продержалась
тысячу и одну ночь; я выдохлась после тридцати. И от напряжения замкнулась,
ушла в себя.
Я читала стихи. Разные стихи, но, в основном, Мильтона. Мильтон
удивительно меня успокаивал - как успокаивает милый тон, извините за
каламбур.
Каламбур - вот что переполнило чашу моего терпения. Оказывается, не
отдавая себе в этом отчета, иногда я читала вслух. Так сказал Джон. Днем ещё
ладно - он пропадал в болотах, а вечерами мы разговаривали. Но когда Джон
ложился спать, я читала - делать-то больше было нечего. Обычно я
просматривала какой-нибудь длинный викторианский роман, однако в ту пору, о
которой идет речь, я, в основном, читала "Il Penseroso".
Он не должен был высмеивать эту прекрасную поэму. Скорее всего, он не
понимал, что она для меня значит. Знаете, как озеро с чистейшей родниковой
водой, где можно смыть всю грязь минувшего дня. А может, Джон просто
взбесился от постоянного недосыпания?
Помните эти строки, почти в самом начале:
Богиня мне мила другая -
Ты, Меланхолия благая...
Конечно, помните. Думаю, сейчас вы знаете эти стихи уже не хуже меня.
Ну, а когда их услышал Джон, он разразился смехом, таким, знаете,
гнусненьким, и я... Не могла же я это стерпеть, верно? Мильтон так много