"Сергей Диковский. На маяке" - читать интересную книгу автора

огней.
В коробке оставалось не больше пяти спичек; И вдруг я понял - маяк не
зажечь. Возбуждение, охватившее меня при виде огней, сменилось ровным,
спокойным упрямством.
Я спустился на площадку и стал складывать в кучу все, что накопил
смотритель: жерди, циновки, доски, порожние ящики. Затем я подкатил бочку
и старательно облил керосином всю груду.
Огонь! Он поднялся выше мачт, выше маяка, к самым звездам. Теперь
только слепые и спящие не заметили бы сигнала.
Я схватил обрывок смоленой сети, зажег и, поддев на бамбуковый шест,
стал размахивать в воздухе куском огня.


Что было дальше, помню плохо. Море стало раскачиваться, точно собираясь
опрокинуться на остров. Маяк накренился. В воздухе поплыла какая-то
чертовщина из стеклянных палочек и запятых.
Кричали птицы. Море клубилось теплым паром, я лез по винтовой лестнице
в рассветное небо. Подо мной громоздились тучи, наверху, по чугунным
исшарканным ступеням бежали цепкие ноги смотрителя. Дядя Костя поднимался
все выше и выше над морем, стал виден весь океан с дорогами ветра, с
зелеными островами и кораблями, плывущими в разные стороны.
Потом лестница завертелась в башенке, как винт в мясорубке. Ветер
сорвал с меня бескозырку. Обеими руками я схватился за перила и закружился
в трубе.
Сколько времени длилось это, не знаю. Разбудил меня колокол. А когда я
открыл глаза, то долго не мог понять, почему у меня такие длинные ноги.
Внизу смутно блестела накрытая туманом вода. Временами клочья редели,
тогда у моих ног открывалась полоска пены и черные камни. Постепенно я
понял, что лежу ничком на фонарной площадке, просунув сквозь прутья
решетки руки и голову. Как это случилось, не знаю до сих пор. Вероятно,
под утро я полез на площадку и здесь свалился.
Теперь ветер отжимал туман к берегу. Ветряк кружился, старый колокол
спрашивал басом туман:
"Был ли бой? Был ли бой?"
Потом, замедлив удары, точно прислушиваясь к шуму моря, он отвечал
важно и грустно:
"Дно-о... Дно-о... Дно-о..."
Кажется, у меня начиналась горячка.
Помню, я спустился вниз, в сторожку, и стал наваливать на Сачкова
одеяла, брезенты, полушубки, плащи - все, что мог найти на вешалке и в
кладовой. После этого я надел почему-то резиновые сапоги и, стуча зубами,
залег под тряпье. Я обнял Сачкова, соленого, мокрого, и вместе с ним
поплыл навстречу "Чапаеву".
Остальное - сплошной винегрет. Стук катера, плеск воды возле уха,
горячий дождь, ободок кружки в зубах. Чьи-то прохладные руки на голой
спине и нудный запах аптеки. Я забыл имена, лица, время - все, кроме
зажатой в кулаке пуговицы от бушлата смотрителя. Почему-то мне казалось,
что потерять пуговицу - потерять все.
Кто-то пытался уговорить, разжать кулак силой. Я жестоко боролся, ломал
пальцы, кажется, даже укусил противника за руку. И победил. Пуговица