"Элисео Диего. Дивертисменты " - читать интересную книгу автора

тишина была тем же темным и тяжелым воздухом, который комкал наши одежды.
Мама, видя, что я слушаю, отослала меня поиграть со щенятами собаки Ирис.
Яркий свет заливал соседнюю комнату, где на циновке, в стороне от клеток с
обезьянами и лисой, возлежала огромная самка датского дога, окруженная
щенками. Я рассеянно присел возле них, прислушиваясь к словам Доньи Исабель,
чуть заметно повысившей голос.

"Правильно сделала, дочь моя, ребенок не должен слушать ваши взрослые
разговоры, - заметила Донья Исабель. - Смертный прах витает над ними,
подобно тому как большая и старая птица висит над вашими головами, когда вы
что ни утро говорите о еде. Вы спрашиваете: "Что нам сегодня приготовить на
завтрак?" - а ребенок вспоминает, что и вчера слышал ту же фразу, и знает,
что завтра ее снова услышит, и вот так из-за одинаковой этой всегда фразы
ему открывается круговорот времен: одно из них - ветреное и серое время
дождей, а другое - жаркое и сухое, и он постигает, что не живет в одном
чудесном и неизменном дне, в котором ты всегда маленький. Что, когда гасят
свет, это как будто ты едешь в поезде, где каждый раз окно затемняется
какой-нибудь иной тенью. Что день за днем мы удаляемся от нас самих,
оставляя позади нашу плоть и нашу кровь, и так день за днем".

"Вон там, - сказала Донья Исабель, внезапно привстав и указывая
вытянутой дрожащей рукой на дверь, - вон там граница, которую я запретила
нарушать смерти, вашей противной смерти, этой гнусной танцорке. Я ее
оставляю за порогом, как побитого лакея".
Она рухнула в кресло и застыла в нем, дыша как перепуганная птичка, но
в глазах ее поблескивала девичья смешливость.
"Здесь всего лучше! - сказала она через миг, соединив руки и медленно
озираясь вокруг. - Здесь мне спокойно среди моих вычур, штор, моих теней и
ламп, и пусть снаружи мерцают разные там звезды и в канаве течет вода,
всякий раз другая, все это понапрасну". В своем кресле она была похожа на
клубок, еще больше напоминая зверька на фоне гобелена - зверька, который
хочет вписаться в гамму его облаков или растрепанных куп. "Что, разве я не
права?" - спросила она и снова погрузилась в молчание. Перед ней красные и
черные линии на ковровой дорожке бездумно перекрещивались, каждый раз
заплетаясь в новый узор прежде, чем заканчивали предыдущий.
Потом я долго не слышал, о чем говорили в соседней комнате, занявшись
игрой с одним из щенков, с которым мы сразу подружились. Из яркой лампы
выплескивался золотой поток света, заливая всю комнату, тяжелыми волнами
затапливая стеклянные шкафы, образуя лагуны или выкапывая, словно в
безмолвном подземелье, глубокие ходы в зеркалах.
Последние услышанные мной слова Доньи Исабель были медленны и почти
неуловимы - последние аккорды монотонной, очаровавшей меня песни. Сквозь
щель в двери я видел ее комнату: глубокую тень, в которой едва обрисовывался
силуэт мебели, достаточно ветхой, чтобы рассчитывать на свою собственную,
мирную и независимую от людей жизнь на самой кромке всех печалей, как это
происходит с дряхлейшими из деревьев, которым давно нет дела до людских
дорог - столько раз они видели смерть, что принадлежат не себе самим, а
богу.
У меня появилось желание забрать щенка, я представил, как он прыгает со
мной в поле, возле Арройо Наранхо, и даже имя ему дал - Леаль*. Я услышал,