"Дени Дидро. Племянник Pamo" - читать интересную книгу автора

которых кормятся нищие вроде меня. Добродетель хвалят, но ее ненавидят, от
нее бегут, она леденит, а между тем в этом мире ноги следует держать в
тепле. И к тому же все это неминуемо привело бы меня в дурною расположение
духа. Ведь отчего столь часто бывает, что благочестивые люди так черствы,
так несносны, так необщительны? Причина в том, что они поставили перед собой
цель, их природе не свойственную; они страдают, а когда страдаешь, то
заставляешь страдать и других то-то не входит ни и мои намерения, ни в
намерения моих покровителей: мне надо быть веселым, податливым, забавным,
шутливым, смешным. Добродетель заставляет себя уважать, а уважение - вещь
неудобная; добродетель заставляет восхищаться, а восхищение - вещь
невеселая. Н имею дело с людьми скучающими, и я должен их смешить. Л смешат
нелепости и сумасбродства - значит, мне надлежит быть нелепым н
сумасбродным, а если бы природа не создала меня таким, всего проще было бы
таким притвориться. К счастью, мне нет надобности лицемерить, ведь лицемеров
и так уж много, притом всех мастей, не считая тех, кто лицемерит с самим
собою. Возьмите шевалье де Ла Морльера - шляпа у него сдвинута на ухо,
голову он задирает, смотрит на вас через плечо, на боку у него болтается
длиннейшая шпага, для всякого, кто этого и не ждет, у него готово
оскорбление, и кажется, будто он каждому встречному хочет бросить вызов. А
для чего? Все для того, чтобы убедить себя в собственной храбрости. Но он
трус. Дайте ему щелчок но носу, и он со всей кротостью примет его. Хотите
заставить его понизить тон? Повысьте голос сами, пригрозите ему тростью или
двиньте ему коленом в зад. Сам удивившись, что он трус, он спросит вас, кто
вам это сказал, от кого вы это узнали; минуту тому назад он сам этого не
знал; обезьянья игра в храбреца, ставшая для него давней привычкой, внушила
ему высокое о себе мнение: он так долго разыгрывал роль, что принял ее за
правду. А вот женщина, которая умерщвляет свою плоть, посещает узников,
участвует во всех благотворительных обществах, ходит с опущенными глазами,
никогда не посмотрит мужчине в лицо, вечно опасаясь соблазна для собственных
чувств, - разве все это может помешать тому, что сердце ее пылает, что
вздохи вырываются из ее груди, что страсть ее разгорается, что желание
преследует ее и что воображение рисует ей ночью сцены из "Монастырского
привратника" или позы из Аретино? Что творится с ней тогда? Что думает о ней
ее горничная, вскакивая в одной рубашке с постели и бросаясь на помощь к
своей "умирающей" госпоже? Идите спать, Жюстипа, не вас в своем бреду зовет
ваша госпожа!
А если бы наш друг Рамо в одни прекрасный день стал выказывать
презрение к богатству, к женщинам, к вкусной еде, к безделью и разыгрывать
Катона, кем бы он оказался? Лицемером. Рамо должен быть таким, каков он
есть, - счастливым разбойником среди разбойников богатых, а не кричащим о
своей добродетели, или даже добродетельным человеком, грызущим корку хлеба в
одиночестве и вместе с другими нищими. И чтобы уж все сказать напрямик, меня
не устраивает ни ваше благополучие, ни счастье мечтателей - таких, как вы.
Я Я вижу, дорогой мой, что вы и не знаете, что это такое и даже не
способны это узнать.
Он. Тем лучше, черт побери, тем лучше. Иначе я подох бы с голоду, со
скуки и, может быть, от угрызении совести.
Я. Так, единственный совет, какой я могу вам дать - это поскорее
возвратиться в тот дом, откуда вас выгнали из-за вашей опрометчивости.
Он. И делать то, что в прямом смысле вы не порицаете и что немного мне