"Дени Дидро. Племянник Pamo" - читать интересную книгу автора

холста. Мертвец не слышит, как вопят но нем колокола; напрасно сотня
священников дерет себе горло из-за него и длинная цепь пылающих факелов
предшествует гробу и следует за ним: душа его не идет рядом с распорядителем
похорон. Гнить ли под мрамором или под землей - все равно гнить. Будут ли
вдруг вашего гроба красные и синие сироты, или не будет никого - не все ли
равно? А потом - видите вы эту руку? Она была чертовски тугая, эти десять
пальцев были все равно как палки, воткнутые в деревянную пясть, а эти
сухожилия - как струны из кишок, еще суше, еще туже, еще крепче, нежели те,
какие употребляются для токарных колес. Но я их столько терзал, столько
сгибал и ломал! Ты не слушаешься, а я тебе, черт возьми, говорю, чтобы
будешь слушаться, и так оно и будет...
И, говоря это, он правой рукой схватил пальцы и кисть левой и стал
выворачивать их во все стороны; он прижимал концы пальцев к запястью, так
что суставы хрустели; я опасался, как бы он не вывихнул их.
Я. Будьте осторожны, вы искалечите себя.
Он. Не бойтесь, они к этому привыкли; за десять лет я с ними и не то
проделывал! Хочешь не хочешь, а пришлось им к этому привыкнуть и выучиться
бегать по клавишам, и летать по струнам. Зато теперь все идет так, как
надо...
И вот он принимает позу скрипача; он напевает allegro из Локателли;
правая рука его подражает движению смычка; левая рука и пальцы как будто
скользят по грифу. Взяв фальшивую ноту, он останавливается; он подтягивает
или спускает струну; он пробует ее ногтем, чтобы проверить, настроена ли
она; он продолжав" играть с того места, где остановился. Он ногой отбивает
"акт, машет головой, приводит в движение руки, ноги, все туловище, как мне
это порой случалось видеть на духовном концерте Феррари, или Кьябрана, или
другого какого виртуоза, корчившегося в тех же судорогах, являвшего мне
зрелище такой же пытки и причинявшего примерно такое же страдание, ибо не
мучительно ли видеть страдания того, кто старается доставить мне
удовольствие? Опустите между мной и этим человеком занавес, который скрыл бы
его от меня, раз неизбежно, чтобы он изображал осужденного на пытку! Коли
среди всего того возбуждения и криков наступала выдержка, один из тех
гармонических моментов, когда смычок медленно движется но нескольким струнам
сразу, лицо его принимало выражение восторга, голос становился нежным, он
слушал самого себя с восхищением; он не сомневался, что аккорды раздаются и
в его и в моих ушах. Потом, сунув свои инструмент под мышку той самой длиной
рукой, в которой он его держал, и уронив правую руку со смычком, он спросил:
"Ну как, по-вашему?"
Я. Как нельзя лучше!
Он. Мне кажется, неплохо; звучит примерно так же, как и у других...
он уже согнулся, как музыкант, садящийся за фортепьяно.
Я. Прошу вас, пощадите и себя и меня.
Он.. Пет, нет; раз вы в моих руках, вы меня послушаете. Я вовсе не
хочу, чтобы меня хвалили неизвестно за что. Вы теперь с большей уверенностью
будете одобрять мою игру, и это даст мне несколько новых учеников.
Я. Я так редко бываю где-нибудь, и вы только понапрасну утомите себя.
Он. Я никогда не утомляюсь.
Видя, что бесполезно проявлять сострадание к этому человеку, который
после сонаты на скрипке уже был весь в поту, я решил не мешать ему. Вот он
уже сидит за фортепьяно, согнув колени, закинув голову к потолку, где он,