"Чарльз Диккенс. Жатва" - читать интересную книгу автора

завоевал ее доверие шаг за шагом столь неприметно, что она при всем желании
не могла бы объяснить, как это случилось. Но было ли у нее такое желание или
нет - об этом знало только ее сердце.
Размолвка супругов за столом так потрясла миссис Спарсит, что после
завтрака, подавая мистеру Баундерби шляпу в сенях, где они были одни, она
запечатлела на его руке целомудренный поцелуй, шепнув: "Мой благодетель!", и
удалилась, сраженная горем. И однако - факт неопровержимый и неотъемлемый от
сего повествования - не успел он выйти из дому в вышеозначенной шляпе, как
представительница рода Скэджерс и свойственница Паулеров, потрясая правой
митенкой перед его портретом, прошипела: "Поделом тебе, болван! Очень, очень
рада".
Вскоре после ухода мистера Баундерби явился Битцер. Он приехал на
поезде, - который мчал его, громыхая и лязгая, по длинной череде виадуков,
над заброшенными и действующими угольными копями, - с посланием из Каменного
Приюта. Короткая записка извещала Луизу, что миссис Грэдграйнд тяжело
больна. Луиза не помнила, чтобы мать ее когда-нибудь была здорова; но в
последние дни она очень ослабела, этой ночью ей становилось все хуже и хуже,
и теперь она, быть может, уже покинула бы сей мир, если бы не ее крайне
ограниченная способность проявить хоть тень решимости перейти из одного
состояния в другое.
Сопровождаемая белесым банковским рассыльным, чья бескровная физиономия
как нельзя лучше подходила стражу у врат смерти, куда стучалась миссис
Грэдграйнд, Луиза, пронесясь под грохот и лязг над угольными копями,
заброшенными и действующими, была стремительно ввергнута в дымную пасть
Кокстауна. Она отпустила вестника несчастья и одна поехала в отчий дом.
Со времени своего замужества она почти не бывала там. Отец ее обычно
находился в Лондоне, на государственном свалочном дворе, именуемом
парламентом, где усердно просеивал свою кучу шлака, из которой он (сколько
можно было судить) извлекал не очень-то много ценных предметов; отсутствовал
он и сейчас. Мать ее, почти не встававшая с дивана, в любом посетителе
видела прежде всего помеху; к младшей сестренке Луизу не тянуло - она не
любила и не умела общаться с детьми; Сесси она оттолкнула от себя с того
самого дня, когда дочь циркового клоуна подняла глаза и посмотрела в лицо
нареченной мистера Баундерби. Ничто не манило ее в родное гнездо, и она лишь
изредка наведывалась туда. И теперь, приближаясь к нему, она не отдавалась
ни одному из тех светлых впечатлений, какие должен вызывать вид отчего дома.
Детские грезы, легкие волшебные мечты, прекрасные, чарующие, столь
человечные небылицы, которыми юное воображение украшает нездешний мир, - как
сладостно верить им ребенком, как сладостно вспоминать о них в зрелые годы;
ибо тогда малейшая из них вырастает у нас в душе в образ великого
Милосердия, которое пускает к себе детей и не препятствует им приходить к
нему, дабы они на каменистых путях мира сего чистыми руками насаждали
цветущий сад - и счастливее были бы все чада Адамовы, если бы они почаще
грелись там на солнце, бесхитростно и доверчиво, забыв на время свою
житейскую мудрость, - что было до этого Луизе? Память о том, как она,
подобно миллионам других безгрешных существ, шла к тому малому, что знала,
волшебной стезей надежд и мечтаний; как Разум, впервые явившийся ей в мягком
свете сказочных грез, был для нее благосклонный бог, терпящий подле себя
других, столь же великих богов, а не свирепый идол, жестокий и равнодушный,
немой истукан, вперивший незрячий взор в свои связанные по рукам и ногам