"Борис Дьяков. Повесть о пережитом " - читать интересную книгу автора

летних лагерных брюках и кирзовых ботинках, завязанные бечевкой.
- Здравствуйте,- сипло сказал он, стоя в дверях.- Вы новый
библиотекарь?.. Я - Федя Кравченко, из Донбасса. Лежу в шестом... Туберкулез
легких и гортани... Накладывают пневмоторакс, через день поддуваюсь...
Никогда не думал, что здесь такое лечение... для врагов народа!.. А в КВЧ
хожу ноты переписывать. Эмир говорит, что у меня выдающийся почерк... Вон на
той полке моя тетрадка. Дайте, пожалуйста... Спасибо.
Он взял нотную тетрадь, помял ее в руках.
- Комсомолец я... Воевал на Четвертом Украинском... минометным расчетом
командовал... Отца и меньшого брата фашисты убили... Вот она какая, жизнь!..
Если нужно будет что переписывать - пожалуйста, в любую минуту... Вы читали
"Счастье" Павленко?.. Я - тоже. Хороший там разговор врача с Воропаевым,
верно?.. Туберкулез излечим... все делать наперекор болезни... проточный
воздух... активность... В общем, я принял на вооружение программу из книги
"Счастье"... Ну, пока!
Составив каталог, я обошел все корпуса и бараки, спрашивал, кто и какие
желает читать книги. И тут встретился с Тодорским.
Произошло это у Ореста Николаевича в землянке с камышовой крышей и
покосившейся скрипучей дверцей. Войти в нее можно было, только согнувшись в
три погибели. Конокотин громко называл землянку "лабораторией тканевой
терапии". Здесь он обрабатывал в термостате плаценту: ее доставляли из
Тайшетского родильного дома. Она служила для подсадок, которые широко
применяли больничные врачи. Они прозвали Ореста Николаевича "художником
плаценты". Бикс с готовым материалом он всегда доставлял в корпус гордо,
торжественно - нес на вытянутых руках. Больные говорили: "Гляди! Отец Орест
святые дары несет!" В лаборатории топилась сложенная из кирпичей печка с
плитой, поддерживалась постоянная температура. Навещавших Ореста Николаевича
заключенных обычно ждал "настоящий чай".
Когда я зашел, в землянке за небольшим узким столом рядом с Конокотиным
сидел над дымящейся кружкой высокий широкоплечий человек. Это и был
Тодорский.
Начали чаевничать. Завязалась беседа. Я стал расспрашивать Александра
Ивановича: пробудилась литературная душа, хотелось узнать все об этом
человеке...
Тодорский рассказывал о себе, с трудом сохраняя спокойствие. Иногда он,
что-то вспоминая, долго не отнимал губ от кружки. Потом снова начинал
говорить - тихо, но внятно. Время от времени подергивались его болезненно
припухшие щеки.
Арестовали Тодорского осенью тридцать восьмого года. Объявили
участником военно-фашистского заговора, вредителем, "потенциальным
террористом". Ошеломленный, доведенный на следствии до умопомрачения, он, не
помня как, "признал вину". А придя в себя, решительно отказался от прежних
вынужденных показаний. Шестнадцать раз его допрашивали трое следователей, с
остервенением добивались вторичного "признания". Он выстоял.
В мае тридцать девятого военная коллегия приговорила Тодорского к
пятнадцати годам заключения в лагерях, к последующему поражению в правах на
пять лет, к лишению заслуженного в боях за Советскую власть воинского звания
"комкор", к конфискации имущества...
- Когда после приговора меня привезли в Бутырку,- говорил Тодорский,-
все в камере горячо поздравляли: вырвался, мол, из петли!.. Вскоре отправили