"Лен Дейтон. Берлинские похороны ("Гарри Палмер")" - читать интересную книгу автора

Хэллам еще раз хихикнул и вытянул палец, словно пытаясь дотронуться до
моего носа.
- Вы его сначала достаньте. Нам бы, конечно, очень хотелось его
заполучить. Он сейчас лучший специалист в мире по ферментам, но вы сначала
доберитесь до него. - Он бросил еще один кусочек сахара в рот и сказал: -
Нам бы он очень пригодился, очень.
Муха билась о стекло, пытаясь выбраться наружу; жужжание становилось
все громче. Как только силы покидали ее, она сползала вниз, бешено молотя
лапками воздух. Хэллам налил еще чая и нырнул в один из своих многочисленных
шкафчиков. Он вытащил коробку из-под стирального порошка "Омо" и кипу
туристских буклетов. Обложка буклета, лежавшего сверху, запечатлела людей,
машущих руками из автобуса, автобус стоит около Альгамбры, на его боку
написано: "Всего за тридцать одну гинею". Хэллам нашел ярко раскрашенную
пачку и радостно хмыкнул.
- Сливочное печенье, - сказал он. Две печенины он положил из коробки на
овальное блюдце. - По субботам я не завтракаю, - пояснил он. - Иногда иду в
кафе "Эль Мокко" и съедаю порцию сосисок, но чаще всего обхожусь одной
печениной.
- Спасибо, - сказал я и взял печенину.
- Правда, официантам там доверять нельзя, - сказал Хэллам.
- В каком смысле? - спросил я.
- Они жульничают со счетами, - сказал Хэллам. - На прошлой неделе я
обнаружил в счете хлеб и масло. - Мокрым пальцем он собрал последние крошки
печенья.
В прихожей женский голос говорил:
- Сколько раз тебе повторять - никакого велосипеда? - Я не расслышал,
что ответил мужской голос, но женский продолжил: - Только на улице, мы для
этого и платим налоги на строительство дорог.
Хэллам сказал:
- Я никогда не ем хлеба и масла.
Я, глотнув чая, кивнул, Хэллам открыл окно и выпустил муху. Потом
сказал:
- И, что интереснее всего, он знает это. - Хэллам издал смешок, как бы
подчеркивая иронию жизни и слабость человеческой натуры. - И он знает это, -
повторил Хэллам и вдруг неожиданно спросил меня: - А вы случайно не сидите
на моем Бартоке?
Он пересчитал пластинки, будто боялся, что я мог спрятать парочку под
плащом, потом собрал чашки и поставил их рядом с раковиной.
Задрав рукав, Хэллам принялся разглядывать свои большие наручные часы.
Произучав их несколько секунд, он осторожно расстегнул потрепанный кожаный
ремешок. Стекло часов испещряли тысячи мелких и несколько крупных царапин.
Зеленые стрелки застыли на девяти пятнадцати, Хэллам поднес часы к уху.
- Сейчас двадцать минут двенадцатого, - сказал я.
Он шикнул на меня и закатил глаза, демонстрируя, с каким тщанием он
прислушивается к своим молчащим часам.
Намек я понял. Хэллам открыл дверь еще до того, как я успел произнести:
"Да, но я должен..."
Он шел за мной по прихожей, словно боялся, что я могу стянуть линолеум.
Через верхнее окно над дверью падал свет, рисуя на каменном полу узор в духе
Уильяма Морриса. На стене висел телефон-автомат с записками и старым