"Станислав Десятсков. Смерть Петра Первого (Интриги, заговоры, измены) " - читать интересную книгу автора

Лукич старшему Голицыну.
Тот пожал плечами: увидим, мол, и согнулся в общем поклоне.
В Москве давно выпал снег. Почернелые бревенчатые срубы прятались за
сугробы. Боярские толстые хоромы и терема прятались 8а крепким частоколом.
На обветшалых колокольнях третьего Рима прятались от холодов вороны.
В Москве все пряталось. Город был в опале. Жить бы государеву человеку
в сем ветрограде российского сердца, в тиши да покое, а нельзя.
Придут, потащат в Преображенский приказ. А там немец или русский какой
из пытошных мастеров спросит жестоко: "Почему живешь на дедовском старом
подворье, брезгуешь новой государевой столицей?"
И катится громоздкий боярский рыдван по новгородской дороге. За ним
мужицкие телеги с боярским, нажитым веками, добром, унылая челядь. И ползет
сей караван по болотистому дрянному пути. Заспанный боярин с тоской смотрит
в слюдяное окошечко: в Санкт-Петербурге бояр нет, есть только чиновные люди.
К вечеру снег повалил хлопьями. Белой шубой укрыл вонючие московские
улицы, высокие крыши затейливых теремов, купола-луковицы восточных
церквушек, нежные белоствольные березы в бесчисленных московских садах.
Москва приукрасилась. Снег ей был к лицу. Даже почернелые срубы посадских
людишек похорошели - накрылись пушистыми белыми шапками. А снег валил и
валил - бесшумный, мягкий, заглушая редкие шаги 83-поздалого пешехода да
скрип саней. Не слышно плыли к небу дымки из труб. В бревенчатых избах
(бревна-то в три обхвата, заповедные) жарко, сухо; за слюдяными окошками
трещи! морозец и теплый свет трепетно мелькает в московских сумерках.
Тихо-то как, о господи!
Роман Корнев зевнул, хотел перекрестить рот, да раздумал: подступила
великая лень. Тупо уставился в толстую книгу с затейливыми готическими
буквами. Книга напечатана была в Амстердаме, и, видать, умными людьми. Роман
переводил с великим тщанием, но с трудом: "И подошел бык-Зевес к девке
Европе, и села оная девка на спину чудного зверя, и поплыл оный бык в
океан-море". Чужая и незнакомая сказка про похищение Евроты. Печать была
густая, вязкая. Глаза слипались. В низенькой горнице жарко дышала
расписанная заморскими птицами и травами огромная русская печка. Трещал
сверчок. Все располагало ко сну - старозаветной московской неге.
Под теплым овчинным тулупом привиделся единорог, оная девка Европа и
еще какая-то девица, но уже без символа. Девица была преизрядная: играла
чреслами, нагнулась, налегла теплой грудью, защекотала длинными пахучими
волосами. Роман даже костьми хрустнул, вздохнул, потянулся, хитро приоткрыл
глаза - и чуть не сплюнул. Дыша винным перегаром и чесноком, над ним
нагнулась рожа дядюшки Осипа Решилова. Маленькие свинячьи глазки мигали
из-под красных набухших век:
- Чего дрыхнешь, ирод, вставай, царь помер! Роман сразу вскочил,
обмер: что ж теперь будет? Да неужто и впрямь умер? Слухи, что хозяин болен,
давно шли, а все равно не верилось.
- Умер, умер, антихрист! - Осип самодовольно рассмеялся, снял с головы
монашескую скуфейку, процедил сквозь гнилые зубы: - Садись, племяш,
радость-то какая, пить будем!
За столом похохатывал:
- Антихирст, анчутка, окачурился! А у барыни характер бараний. Сломим.
И расцветет христианская церковь, как при блаженной памяти царе Алексее
Михайловиче Тишайшем!