"Вячеслав Дегтев. Белая невеста (Романтическая повесть) " - читать интересную книгу автора

ситиу, выяснилось, что нахожусь я во владениях племени мундуруку, которое
говорило на языке тупи. Это значило, что отклонился я на юго-восток
километров эдак на триста...
С этими словами рассказчик поднялся - попугай у него на плече от
неожиданности взмахнул крыльями и, кажется, выругался на забытом индейском
наречии, - нахлобучил шляпу, взял гитару, давая понять, что пора ему и
поработать, и, видя, что я лихорадочно продолжаю записывать, повторил:
- Народ "мундуруку", а язык - "тупи". На этом языке в прошлом веке
говорило большинство туземных племен Амазонии, которые назывались тогда
тупи-тапуйо. Поначалу я совершенно не понимал этот язык - из португальского
в нем присутствовала едва ли сотня заимствованных слов. Но, впрочем,
научился болтать довольно быстро, ведь все туземные языки во всем мире
весьма примитивны, по сложности они напоминают наши тюркские, в них так же
не бывает ни падежей, ни родов, ни склонений, ни спряжений, нет ни
единственных, ни множественных чисел. Да и словарный запас настолько бедный,
что достаточно выучить за неделю две сотни слов, чтобы бегло общаться на
бытовом уровне... Правда, потом я только одних оттенков зеленого цвета
насчитал у них аж семнадцать наименований.


5


Он отошел к эстраде и стал играть, опершись ногой на табуретку, а
молодая девушка в цветастой шали запела хорошо поставленным голосом
старинный романс про поминки любви, про васильковые глаза и губы, что как
цветущие маки, и у самой у нее были глаза как васильки и губы-маки, и этот
старый романс, в ре-миноре, с простыми, искренними словами в простонародной
манере исполнения, похожей на манеру Евгении Смольяниновой, совсем непохожей
на пропагандируемых ныне псевдонародных, пошлейших бабкиных и кадышевых, с
милыми "неправильностями", вроде "на що", "чого", "дюжей шумнул", "у темном
лесе", которые совершенно не гармонировали с причудливым, экзотическим,
каким-то вымученным - эдаким! - названием ресторанчика, с аквамариновым
морем, пускающим беззаботных зайчиков по изнанке матерчатого потолка, с
аккомпаниатором в латиноамериканской шляпе, но в то же время было, было в
этом что-то, какая-то неясная связь, присутствовало что-то больное,
изломанное, непонятное, а потому и щемящее, болезненное чувство было, словно
в самом деле отпевалась на безвременных поминках нераспустившаяся любовь,
связывалось странным образом горько-сладкое с терпко-хмельным, до слез
родимым, и словно тоска была перемешана с восторгом гибельным, а радость с
печалью и ностальгией, и саднила какая-то досада от нелепой, неясной потери,
но в то же время мерцала надежда, вера во что-то неясное, несбыточное и
оттого еще более притягательное, запретное и сладкое. Хотелось безмятежно
петь, пить, рвать на себе рубаху и сладостно, самозабвенно плакать. Да,
было, было в этом что-то отчаянное, избыточно русское... Особенно в
похмельной, забытой, старинной махновской песне, что пошла следом:
Товарич, товарич, болять мои раны,
Болять мои раны глубоке.
Одная заживаеть, другая нарываеть,
А третья открывается в боке...