"Ион Деген. Из дома рабства" - читать интересную книгу автора

оправдывался, приводя обычный аргумент антисемитов: "Да у меня знаешь
сколько друзей евреев!" Да, я знаю. У Пуришкевича тоже были друзья евреи.
На легкое проявление антисемитизма у моего командира я отреагировал
сугубо официальным отношением к нему. Этого было достаточно. Но сколько
трагедий случалось, если грязный сапог антисемита, надеясь на
безнаказанность, топтал душу еврея!
В институте я учился в одной группе с Захаром Коганом. На войне он был
танкистом. Однажды в офицерском училище (это происходило в Киеве) по приказу
старшины роты он переносил кровати из одного помещения в другое. Случайно
(а, может быть, и не случайно) напарником его оказался курсант-еврей. Парень
устал и присел отдохнуть. Захар, человек недюжинной силы, взвалил на себя
кровать и понес ее без помощи товарища. Это заметил старшина роты. "Жиды не
могут не сачковать. Всегда они ищут выгоду". Реакция Когана была мгновенной.
Происходило это зимой. Двойные окна на лестничной площадке 3-го этажа были
закрыты. Захар кроватью прижал старшину к окну, продавил стекла и раму и
выбросил старшину вниз, во двор. Мешок с костями увезли в госпиталь. Когану
повезло. Заместителем начальника училища был еврей. Выслушав объяснение
курсанта, он дал ему десять суток строгой гауптвахты, чем спас от военного
трибунала.[1]
Генрих Блитштейн, мой старинный киевский друг, а сейчас - сосед по
Рамат-Гану, во время войны в Брянском лесу застрелил подполковника, своего
непосредственного начальника за "жидовская морда". Генриху тоже повезло. Его
только разжаловали. И уже с нижней ступеньки он начал восхождение по
лестнице званий, пока добрался до майора.
Интересную историю об одном из моих оставшихся в живых одноклассников я
случайно узнал в Киеве от двух больших партизанских командиров, воевавших в
соединении Ковпака. Даже будучи моими благодарными пациентами, они не
скрывали своей неприязни к евреям. Я, как они говорили, исключение,
вероятно, только потому, что оперировал обоих. А еще Миша. Его они просто
боялись, следовательно, очень уважали. Узнав, что Миша - мой одноклассник,
они охотно рассказали о нем такое, чего сам он мне не рассказывал.
Миша, юноша с ярко выраженной еврейской внешностью, попал в лапы к
немцам у Буга. В Печорском лагере вместе с другими евреями Мишу расстреляли
в противотанковом рву. Ночью он очнулся под грудой тел. Мучимый болью и
жаждой, с простреленной грудью и перебитой пулей рукой, он соорудил из
трупов лестницу и выбрался из рва. Где-то отлеживался. Чем-то питался.
Медленно пробирался на восток. В конце концов уже осенью на Сумщине попал в
партизанский отряд. Попросился в разведку, заявив, что свободно владеет
немецким языком. (Родным языком Миши был идиш. На идиш говорили в их доме.
Кроме того, он окончил 7 классов еврейской школы.)
Однажды его отделение взяло двух "языков". Несколько дней добирались до
меняющего дислокацию отряда. Уже в нескольких шагах от штаба Миша не
выдержал и задушил (не застрелил, а задушил!) обоих немцев. В штабе он
объяснил, что долго боролся с собой, что понимал, как нужен "язык", хотя бы
один, но ничего не смог поделать, не смог пересилить себя, не мог долго
видеть живых немцев в военной форме. После того, как подобное повторилось,
Мише запретили конвоировать пленных. Запретить ему брать "языка" справедливо
посчитали бессмысленным, так как никто в разведке не делал этого лучше Миши.
Я уже говорил, что у него была ярко выраженная еврейская внешность. К
тому же он ужасно картавил. Как-то один из новичков партизанского отряда