"Ион Деген. Портреты учителей " - читать интересную книгу автора

РОДОСЛОВНАЯ


(Вместо предисловия)


В объединение национально ориентированных профессоров в Иерусалиме
пришло адресованное мне письмо доктора философии из США. Автор письма
сообщила, что, обнаружив в газете " The Jersalem Post" мою фамилию, она, в
девичестве тоже Деген, решила выяснить, не родственники ли мы. Она скупо
рассказала о себе, о семье и о своем деде, который приехал в Америку из
небольшого местечка в Галиции. В своем ответе я написал, что ее прадед
действительно родной брат моего деда Мойше. При встрече, на которую я
надеюсь, она услышит о нашей родословной более подробно.
Собственно говоря, рассказать я собирался только о том, каким образом
ее дед, родившийся в местечке Лучинец на Подолье, оказался в Галиции, в
Подгайцах.
Я вложил письмо в конверт и вдруг обнаружил, что оно не может быть
отправлено. Исчезло письмо американской родственницы, а с ним - ее адрес.
Уже несколько месяцев неотправленное письмо лежит среди бумаг немым упреком
и взывает к моей совести, требуя каким-нибудь способом уравновесить зло,
неумышленно совершенное мною. А как его уравновесить? Разве что рассказать о
Дегенах в надежде, что когда-нибудь этот рассказ попадет к моей американской
родственнице.

Отца своего я помню смутно. Он умер в шестидесятилетнем возрасте. За
месяц до этого мне исполнилось три года. В моей памяти отец остался добрым
чародеем. Я вижу его в черном полированном кресле-качалке. Я стою на его
вытянутых стопах и замираю от удовольствия. Я помню, как на моих именинах он
кружился в вальсе. На одной руке у него сидела мама, а на другой - я, с
гордостью взиравший с высоты на восхищенных гостей. А еще я помню закат в
окне железнодорожного вагона и столик под окном с разными вкусностями. Отец
красивым блестящим ножом открывает плоскую баночку голландских сардин,
изумительный запах которых
до сего дня сохранился в моей памяти. Колеса выстукивают на стыках
веселую мелодию. И я знаю, что мы едем до станции Копайгород. Но ни станции,
ни местечка Лучинец, родины отца, куда он вез маму и меня, я почему-то не
помню.
А еще в моей памяти возникает заснеженный берег замерзшего Днестра. Я
сижу в уютных санях, укутанный в меховую полость. В руках у меня душистый
апельсин, завернутый в красивую обертку из очень тонкой бумаги. Лошадь
погрузила морду в подвязанную торбу. Взрослые и мальчишки обступили прорубь,
в которой плавает мой отец. Я вижу, как он ухватился за кромку льда и ловко,
одним рывком, выскочил из воды, как он растирается огромным махровым
полотенцем, похожим на то, в которое меня укутывают после купания. И, уже
накинув на себя шубу, он выливает из фляги в граненый стакан остро пахнущую
воду и выпивает ее залпом, словно в стакане не больше одною глотка.
Вот, пожалуй, и все, что я помню. А рассказы об отце иногда звучали
почти неправдоподобно. Они напоминали легенды. Я видел три Георгиевских