"Ирина Дедюхова. Мы сидим на лавочке" - читать интересную книгу автора

- Что же ты, Алексеев, врешь, что девка хорошая и такая вот отличница,
если она - махровая еврейка?
- А чо, евреи не люди, а? - попытался дерзить Алексеев. - Поймите, я
ее даже на детство посадить не могу. Куда я Манохина дену? Уволить его
нельзя, он - ветеран. Да и работу он знает, может и прикрикнуть, и ухи
надрать при случае. Не могу я девчонку послать вместо него по подвалам клей
нюхать!
- Я, пока живой, ни одного еврея, даже бабу ихнюю в прокуратуру не
допущу! - ткнул пальцем Приходько назад себя, прямо в портрет Дзержинского.
- А чо, Феликс-то железный тоже был того? Еврей? - опешил Алексеев.
- Не знаю, я с ним не пил, - пошутил Приходько.
- Жалко девчонку, пропадет она с этими колото-резаными бытовухами, ей
бы в аспирантуру. Ну, хотя бы в ОБХСС взяли! Так мест там нет, все чо-то
туда нынче рвутся. А какая она башковитая! Все бумаги в порядок за неделю
привела! Проверка из управления назад себя упала!
- Раньше надо было думать! Иш, в прокуратуру навострилась! Ладно, я не
какой-нибудь там сионист, приду как-нибудь, посмотрю на нее.

Хиля и не подозревала о своих попытках просочиться в прокуратуру. Ей и
в отделе было хорошо, а иногда даже весело. Особенно, когда ребята садились
за последний стол у окна выпивать после дежурства. Они рассказывали разные
забавные истории, которые им сообщали подследственные, и дружно хохотали.
Хилю не приглашали и водки не наливали, но не потому, что она была
еврейкой, а потому что полковник Алексеев пообещал им чего-то там оторвать,
если они начнут ее клеить. Иногда с проверкой появлялся и Приходько. Он так
пристально рассматривал Хилю, что она не знала куда деваться. Он пыхтел и с
сожалением шептал Алексееву: "Да, Алексеев, не дурак ты, полковник! Я бы и
сам с такой с удовольствием записался бы в евреи, как ты!" А записной еврей
Алексеев суетливо стряхивал окурки со стола и подсовывал стул растроганному
прокурору. "Ну, так что? Возьмете?" - каждый раз с надеждой спрашивал он,
но непреклонный прокурор только вздыхал, пялился на Хилю и шепотом
поражался коварству еврейской нации.
И Хиля все продолжала работать в отделе, хотя Алексеев почти каждый
месяц грозился перевести ее в прокуратуру, если она только вздумает
закрутить тут шуры-муры. Но у Хили и без этого работы хватало. А если
серьезно, то в то время вокруг нее рушились стенки, ограждавшие ее от
жизни. Даже не стенки, а железобетонные стены, возводимые вокруг нее с
младенчества заботливыми мамой и бабушкой. Впрочем, Хиля помнила, что эти
стены не помогали ей когда-то давно в детстве в начальной школе, это уже
ведь потом ее перестали дразнить. Стены не задерживали и косых взглядов, в
которых Хиля читала боязливое любопытство напополам с брезгливостью. Но
теперь эти стены были не нужны ей вовсе. Ветер бил ей в лицо, с каждым днем
она чувствовала себя в отделении еще больше своей, все более нужной
когда-то таким далеким от нее милиционерам. Это было здорово! Все чаще
парни, вбегая в комнату, запросто кричали: "Хилька! Где ты? Выручай! Тащи
вчерашнее дело и всю экспертизу!" Так же уверенно и спокойно чувствовала
она себя только когда-то очень давно, когда у нее была такая милая, большая
подруга, она даже помнила ее имя - Клава. И вот теперь, спустя столько лет,
Клавино лицо всплывало из рек забвения, и сердце обжигало волной острой
боли. Лицо это было живым и почти осязаемым, совсем не таким, как на