"Юрий Владимирович Давыдов. Земная Атлантида" - читать интересную книгу автора

возгорелся желанием посетить Эфиопию; написал письмо Елисееву, хотел рандеву
получить, но ответа не было.
- И признаться, обиделся. А через неделю, кажется, гляжу в газетах:
после непродолжительной болезни скончался... Так, знаете, на душе тяжело
стало, я ведь с юности все за его книжками и статьями охотился... Из каких
только опасностей живым выходил, а тут на тебе: приехал в Питер и...
- При жизни не оценили, а уж после того, как на Смоленское свезут... -
Леонтьев махнул рукой.
- Ну хорошо... - начал Булатович и смешался: - То есть... чего уж тут
хорошего... Но вы-то, Николай Степанович... По чести, разное в Петербурге
судачили.
- Пусть их. - Леонтьев презрительно дернул плечом. И загорячился: - Я,
батенька, выгод под огнем не искал. Почему застрял? Думаете, славы ради?
Оригинальности ради? Не скрою, наградами негуса польщен, титулом тоже
горжусь. Каким? А-а, да об этом не слышно еще было? Графским титулом, первым
в Эфиопской империи. Вот тут, - он кивнул на дорожный саквояж, - грамота
Менелика припрятана. - И титулом, и наградами. Да-с, не в министерских
прихожих высидел. Я еще в прошлом году, с Елисеевым, как в Харар приехал, да
пожил среди эфиопов, да присмотрелся к черному народу, еще тогда полюбилась
мне крепко и страна эта, и народ. А как итальянцы на них грянули, да еще
генерал Баратьери поклялся, что привезет негуса в клетке, а подданных его в
рабов Италии обратит, так вот с того самого времени мысли мои такое
направление приняли... Вы уж извольте выслушать. Первого соотечественника в
вашем лице встречаю, не обессудьте...
Булатович сделал протестующий жест: дескать, я весь внимание.
- Ну-с, - продолжил Леонтьев, - мысли мои были следующие. Я их,
батенька, и в дневнике напечатлел, эдакое, знаете ли, пристрастие довериться
бумаге, коли больше некому. Вот я и подумал: а имеет ли нравственное право
распрекрасная Италия, имеет ли она право-то с пушками своими идти на
беззащитных эфиопов? Где же, думаю, прописные истины о любви к ближнему? В
последний раз, помните, когда Германия с Францией лоб в лоб столкнулись,
какое сочувствие вызвали жертвы и обездоленные в Европе! И теперь еще
вспоминают братоубийственную войну. Так? А вот на наших глазах Япония
безоружных китайцев громила - и что же? Ну что? Да ничего! Никто в Европе и
пальцем не шевельнул, никто китайцам ни словечка сочувствия... Почему же?
Почему? - Леонтьев говорил с такой горячностью, что Булатович почел за
нужное несколько успокоительных слов вымолвить, но Леонтьев лишь досадливо
отмахнулся. - Почему же? Ведь и там и там погибали люди, и там и там кровь
лилась. А теперь возьмите Африку. Темнокожих-то, Александр Ксаверьевич, и
вовсе ни в грош не ставят. То есть что я хочу сказать?.. - Леонтьев облизнул
сухие губы. - Разодрали по частям, и баста. А вот если бы нашелся кто-нибудь
и расспросил наших черных братьев, тогда бы, поверьте, явилась история
Африки, вопиющая к небу. - Ему не хватило дыхания, он быстро и пристально
взглянул на Булатовича и вдруг смущенно прибавил: - Однако я распалился...
Булатович задумчиво покачал головой, ответил медленно:
- Много вы сказали справедливого. Я и не помышлял... в таком...
общем-то абрисе. Но хочу заметить, Николай Степанович, война абиссинцев
против Италии большое сочувствие вызвала в русской публике. Должно быть,
нечто подобное испытывали русские в начале века, когда тоже единоверные нам
греки против турок восстали. Большое сочувствие, да. И при сборах нашего