"Юрий Владимирович Давыдов. Смуглая Бетси, или Приключения русского волонтера" - читать интересную книгу автора

восточносибирских хищениях. Третий сбывал за море казенный лес, нагружая
сундук золотом заморской чеканки... А он, верный пес государыни,
пробавляется лишь жалованьем. О детях надо иметь помышление али не надо? О
благоверной Алене Петровне надо иметь помышление али не надо?
Так вот, задумав ступить на стезю ухватистых взяточников, Степан Иваныч
боялся слевшить. Примеривался, пока не углядел стотысячника Васеньку. Все в
точку сошлось. И давнее московское знакомство, и привычные Каржавиным
барашки в бумажке, и возможность похерить страшное дело - доносчика-то
Дементьева вынесли ногами вперед. А может, и головой, черт ведает, какие у
них там обыкновения...
И все же, повторяю, г-н Шешковский поспешал медленно.
Каждую неделю гонял посыльного на Почтовый двор к приходу заграничной
почты; тогда называлась "немецкой". Все письма от Ерофея Каржавина забирал
себе. Прочитывал и злился: нет нужного известия. Такого, чтобы обуглило
Каржавина, чтоб света не взвидел. А тут-то ему и милость, тут-то ему и дар
небесный. А следствием - вековечная повинность Степану Иванычу, г-ну
Шешковскому, добросердечному секретарю Тайной канцелярии.
Ерофей Никитич письма номером метил. Когда пришли 36-е и 37-е, друг за
другом пришли, теплой волной омыло Степана Иваныча. Он эти письма
разглядывал не без радостного удивления: господи, сколь фортуна к нему
благосклонна. И умиленно прочел - назубок знал - акафист Иисусу сладчайшему.
Письма были как вопли. Сообщал Ерофей Никитич об ужасной болезни
племянника. Медики и аптекари дерут три шкуры; хирург предлагает ломать
лицевую кость. А он, Ерофей, без гроша.
- Эй! - крикнул Степан Иваныч. - Эй, кто там? Живо!
Письма отнесли в темницу. И свечу подали.
Василий Никитич, читая, рвал ворот рубахи, как в удушье.
Потом на колена рухнул: "Ероня, бога ради, не утрать ребенка..." Еще не
опамятовался, а его уж волоком, волоком в канцелярию г-на Шешковского.
Сказано было:
- Внимай, Каржавин!
Колодник, уронив руки, головой мотал.
Сказано было:
- Не тебе, во грехах погрязшему, сострадаю. И не братцу твоему,
улизнувшему за кордон. Единственно сострадаю отроку. Кончается агнец середь
чужих людей. А тут вот цидулка латинская приложена, какая, значит, болезнь.
Еду к лейб-медику, испрошу консилиума. Тебе передам, что объявят, а ты
поскорее отпишешь своему Ерофейке. Еще раз говорю: единственно отроку
сострадаю. И смотри мне, чтобы деньги выслал. Не скупись по вашему купецкому
обыкновению. Что на свете гаже скупости, а? С родного батюшки пример бери.
Помнишь небось, сколь охотно и любезно он суму выпрастовал. Знал, умница:
себе же во благо!
Колодник, медленно поднимая руки, слушал г-на Шешковского и точно пенье
ангелов слышал. В словах же о купецкой прижимке расслышал укор. Относящийся,
однако, не к парижскому прозябанию своих кровных, а к своей собственной
несообразительности.
- Да-с, не скупись, - вразумляюще продолжал секретарь Тайной
канцелярии. - Мне, голубчик, ведомо, ты из ямщины норовишь выскочить, сего
ради нужным людишкам пригоршни золота сыплешь. Выходит, хорошо понимаешь,
все-е-е ты, братец, смекаешь. Так али нет? - Не мигая, пристально глядел он