"Юрий Давыдов. Нахимов " - читать интересную книгу автора

Нахимов шел с оценкой "весьма хорошо", "очень хорошо". Он финишировал
шестым. Пятеро дали ему фору. Но из них лишь одного запомнила история флота:
большого приятеля нашего героя, Михаила Рейнеке, впоследствии выдающегося
гидрографа. Остальных, как это нередко бывает с "отличниками", история
позабыла.
Нахимов всю жизнь любил Рейнеке. Большинство частных писем Нахимова
адресовано "любезному другу Мише", "любезному другу Михаилу Францевичу".
Взаимное чувство - доверительное, очень искреннее - прошло испытание
временем и не выцвело.
(Биографы адмирала Нахимова, упоминая Рейнеке, прибавляют несколько
любезностей чисто профессионального свойства. Заслуги нахимовского друга
неоспоримы: неутомимый труженик науки отдал годы и годы познанию
отечественных морей.
Но он не был ученым сухарем. И не потому, что долго "размокал" в
соленой воде. В отличие от Нахимова, которого иногда попрекают - на мой
взгляд, не без основания - в каком-то нарочитом самоограничении кругом
офицерской, корабельной, флотской деятельности, в отличие от него Рейнеке не
чуждался интересов общественных, политических.)
В феврале стоило зажечь толстую свечу в храме Николы Морского: Нахимова
произвели в мичманы. Однако поначалу служба как-то не ладилась. Не то чтобы
служитель отлынивал, нет, не он один - большинство заспотыкалось, ибо флот
лишь морщил Маркизову лужу, а экипажи трамбовали столичный или кронштадтский
плац.
Несколько лет кряду Нахимов скучал то "при береге", то "в стоянии на
рейде". И в его послужном списке обозначилось как вздох: "Не имел случая
отличиться".
Правда, имел случай оглядеться. Флотские жили худо. Мичман получал
шестьсот ассигнациями в год. Петербургская дороговизна мигом опустошала
карман, а кронштадтские цены держались чуть не вдвое против столичных.
Квартирных денег, грустно шутили мичманы, хватало, пожалуй, на то, чтоб на
извозчике доехать от канцелярии до квартиры. Больше половины жалованья
забирали портные и сапожники. Сшить шинель добротного сукна позволяли себе
немногие. А уж успеть за модой и подбить шинель шелком-левантином решался
лишь отчаянный франт. Мичманам и лейтенантам оставались в утешение
капитан-лейтенанты. Получая немногим жирнее, эта публика - уже
тридцатилетняя, женатая, семейная - едва ли не погружалась в смурую
бедность.
Ради экономии младшие офицеры (по-тогдашнему обер-офицеры) селились
артельно, персон по восемь - десять. Тут выгода была в приварке. В общий
котел попадал и рацион денщиков. Их благородия обходились одним вестовым, за
прочих - отдавай харч натурой.
При столь едкой скудности разительно выступало роскошество флагманов и
портовых чиновников. Грабеж казны гневил сверстников Нахимова. Михаил
Бестужев печалился в письме из Кронштадта: "Так, любезная матушка, чем долее
я остаюсь в этой службе, тем более и более вижу подлые поступки начальников,
которые охладили бы жар самых пылких поклонников Нептуна". Завалишин тоже
клеймил воровские склонности почтенных превосходительств, отмечая притом
безусловную честность молодых офицеров.
Поколение Нахимова вступало в жизнь после грозы двенадцатого года.
Никогда еще Россия не стояла так высоко, никогда еще русское имя не звучало