"Юрий Владимирович Давыдов. Бестселлер" - читать интересную книгу автора

отдано ли Переделкино нахрапистым богатым бизнесменам?! А нынче он сказал,
что посетил Германию и Люксембург. А я, как вам известно, заглянул на Капри.
Услышав: "Леонид Андреев", Голованов, который Ярослав, сказал, что дед его
живописал Иуду двумя годами прежде знаменитого Андреева. Ах, прах меня
возьми! Пойди-ка знай, что книгу настольную у Горького сочинил не кто иной,
как дед вот этого седого внука в спортивной куртке "Адидас".
Через пролом в заборе он пошел к себе, вмиг обернулся, принес изделие
московской типографии, датированное Пятым годом. На твердом переплете:
"Искариот" - все литеры чернее черного и грубо стилизованы под древние,
еврейские. И там же, на обложке, аляповато дорисованный портрет Иуды,
похожего, как пить дать, на цыгана из ресторана "Яр".
Внука ждал компьютер, я остался с дедом. Его глаза, как у Кириллыча,
лучились. Но мой сосед аккуратист, а дед его не очень. Пиджак застегивал он
наискось, жилетку - на одну из пуговиц.
Жил Николай Николаевич в собственном доме. В одном из тех околотков,
где старомосковское, самоварное, крыжовенное как уложилось, так и пребывало
укладом. Вероятно, это утешало усопших недальнего кладбища, кладбища
Данилова монастыря: Языкова, и Гоголя, и подлинных славянофилов. Могилы
Голованов навещал. А на извозчике он езживал в Хамовники, к Льву Николаичу.
Толстого отлучили от церкви. Николая Николаевича тоже: за изображение Иуды,
оскорбляющее религиозные чувства верующих, каковые не имели ни малейшего
представления, какое, собственно, это изображение.
Но оскорбление указанного чувства еще печатным не было. Оно приватно
совершалось в доме автора. Там пьесу он читал всем действующим лицам. Уже в
прихожей был слышен многолюдный говор.
И верно, действующих лиц едва ль не больше, чем у Шекспира. Сошлись
Христос из Назарета, чета Искариотов- Иуда с Вероникой; Пилат с супругой,
похожей на мадам Ризнич с римским носом; Тимон из Александрии; толпа семитов
в лапсердаках и картузах в обнимку с римскими легионерами.
Дом полон, все курят, спорят, Голованов просил спокойствия и тишины.
Ему повиновались, ведь он же автор. Стал слышен спор Христа с Иудой.
И с первых слов я понял - Кириллыч прав, отстаивая дедушкин приоритет.
Да, раньше, нежели Андреев. И что важнее: глубже.
У Голованова Христос и лысый, и лобастый, как Сократ. На Иуду смотрел
он не то чтоб кротко, а как бы с сожалением и даже любопытством. Иуда -
огромный, неуклюжий - покамест сдержан. Он ждет и жаждет бунта: сегодня
рано, а послезавтра поздно. Христос спокойно возражает: Царства Божиего
здесь, на земле, Господь не обещал. И вот тогда Искариота бросает в пот. Он
отгоняет Веронику, как показалось мне, усатую и платонически влюбленную в
Христа, хрипит: "Ты не учи нас быть рабами, мы уже рабы! Учи нас господами
быть!"
Христос, склоняя голову, не повышая голос (впервые отмечаю: баритон),
негромко, ровно говорит, что он за все в ответе, что выполнит, не уклоняясь,
волю Всевышнего Отца. И тут Иуда, потрясая кулаками, взахлеб кричит
Всевышнему:
- Ты - трус! Обрек Ты крестной муке Сына, а сам сокрылся за моей
спиной, в тылу евреев. Трус! - Он голову закинул, под черной бородой белела
шея.
Казалось, автор услышал этот вопль впервые. И побледнел, и даже, мне
сдается, испугался. Никто не молвил слова; слов не было: они сорвались