"Юрий Владимирович Давыдов. Март " - читать интересную книгу автора

"слесарь Сухоруков", известный революционной братии по кличке "Алхимик", а
по правде, по достоверным документам, с которыми, впрочем, он давно
расстался, - Лев Николаевич Гартман.
- Бдишь и страждешь? - сказал Михайлов.
- Улита едет, когда-то будет, - буркнул Алхимик.
Все было просто: в подвале вырыли колодец, из колодца под прямым углом
рыли галерею к полотну железной дороги. Тот, кто работал в подкопе,
нагружал грунт на лист кровельного железа с загнутыми, как у противня,
бортами; тот, кто сидел в колодце, тянул цепь, выволакивал "противень" и
пересыпал землю в ведро; пересыпав, сигналил наверх, в подвал.
Гартман выбрал веревку, понес, отмахиваясь рукой, ведро на улицу, а
Михайлов нашарил стремянку и полез в галерею - сменять очередного
"рудокопа".
Когда Михайлов впервые очутился в галерее, его окостенило: заживо
погребенный... Но он взял кирку, повторяя: "Ты должен, а потому можешь!"
Работал, повторял: "Ты должен, а потому можешь!" - и навострился. Киркой и
лопатой. Опять киркой и опять лопатой. Шанцевый инструмент, прости господи.
Он лежал на боку. Было склизко и промозгло, как в склепе. И затылком,
всем черепом ощущалась земная толща. Киркой да лопатой, Александр Дмитрич,
киркой да лопатой, и размышляй, благо есть время, думай про завтрашний
день.
Хватало забот Михайлову. Только еще все начиналось. Он был
закоперщиком в московской группе, держал связь с питерскими товарищами,
отыскивал в Москве старых друзей по "хождению в народ".
Завтра что же? Завтра достать бурав и передать его Гартману. А потом -
за Бутырскую заставу, на другой конец города. Говорят, Волошин опять в
академии. Какой же ты теперь, Денис? Не увял? Нет, не такая у тебя душа.
Если б и ты пристал! Нашего бы полку прибыло, здорово прибыло. И дело тебе
по плечу, черногорский ты партизан...
Бил Михайлов киркой, ворочал лопатой. Грузно отламывалась глина,
чмокала, как взасос целовала. Наполнял Михайлов "противень", дергал
сигнальную веревку, слышал железный шорох. "Ты должен, а потому можешь!"
Сколько еще до полотна Московско-Курской? Шесть сажен, а может, и больше...
Ребята изнурились за день, наверное, уже спят. Алхимик крепкий, а и он в
простудных чирьях... Долби, Александр Дмитрич, не робей, долби... А
Сонюшка, хранительница очага, бодрствует в полутемной горнице, клонит над
свечой упрямый мальчишеский лоб.
Михайлов бил киркой, комья глины шлепались жирно и веско, как жабы.
Бобыль, сторож академической пасеки, дожидаясь своего душевного
квартиранта, выставил на дощатый стол горшок щей, вареный картофель,
огурцы.
В сенях Денис долго и старательно счищал с сапог налипшую глину и
грязь и, счищая, чувствовал ту приятную усталь, которая казалась ему
"мужицкой" и которую он любил чувствовать.
- Спрашивали тебя, сударик, - прошамкал беззубый пасечник.
Денис сморщился. Всегда так: только войдешь в колею, только надумаешь
всерьез одолеть курс, непременно коллеги припожалуют и ну "поднимать
вопросы".
- Не тутошний господин, - шамкал пасечник. - Я говорю: обожди, вот оне
сейчас будут. А он говорит: не, дедок, пойду, апосля еще загляну. Я ему