"Юрий Владимирович Давыдов. Март " - читать интересную книгу автора

окрестности бывшего имения Нарышкиных и Разумовских. Но милее всего была
ему нынешняя пора - бабье лето.
И на другой совсем стороне Москвы, далече от Петровской академии, тоже
высокие стояли дни, лазурь и багрец. По началу осени бывает так нередко, да
вот поди ж ты, всегда на удивление, словно бы впервые, и всегда нечаянной
отрадой.
Бабьим летом московское предместье тихо млело под солнышком. Текли
паутинные нити, сизые дымы за палисадами всплескивали, голуби гулили в
голубятнях.
Тогда вот, бабьим летом 1879 года, и объявился за дальней заставой
конопатый улыбчивый малый лет двадцати пяти. Одежа на нем была справная, по
фабричной моде: поддевка со сборками, смазные сапоги тупоносые, а картуз
сбит на затылок - рубаха-парень.
Мастеровой в охотку толковал встречным-поперечным, что он-де слесарь
из провинции, Сухоруков, теперь, видишь ли, служит на Московско-Курской
дороге и потому, значит, имеет надобность домок подыскать, чтоб зажить с
супружницей, как все добрые люди живут.
Ну искал, искал и нашел - ветхое строеньице, терем-теремок. Владелец
уезжал куда-то, недолго рядился. В паре с ломовиком перетащил наш слесарь
мебелишку грубой рыночной работы, обосновался в собственном углу со своей
Мариной Семеновной. В самую пору угодил: круто отошло бабье лето, взялись
лить обложные дожди.
Жили новоселы негромко. Приветливы были с соседями, первыми
"здравствуйте" с поклоном скажут, но распивать чаи не набивались и к себе
не зазывали. Живут и живут. И никому на окраинной московской стороне
невдомек, что почти каждый вечер, а случается, и за полночь поспешает к
Сухоруковым некий господин городского обличья.
Вот тоже и нынче шел Михайлов, подняв воротник, узким глухим проулком.
Сыро тут было и темно, прелой ботвой пахло, где-то дворовые псы гамкали,
цепями побрякивали. И ни единого фонаря, хоть глаз выколи.
Проулок слепо утыкался в полотно железной дороги. Тяжело огрузая,
выбрался Михайлов на насыпь, засеменил, втихомолку чертыхаясь, по шпалам.
Потом, когда справа смутно означился дом Сухоруковых, сбежал с насыпи, у
низеньких ворот помедлил, - прислушался. Ну, добро. Ни души, кажется...
Софья отворила дверь. Стаскивая тяжелое волглое пальто, он
вопросительно взглянул на Перовскую. Перовская зябко повела плечами:
- Медленно, Саша. Ох, медленно...
Михайлов вздохнул: не сразу, дескать, и Москва строилась.
- Чаю? - Она загремела посудой. - Из Питера что?
- У, горячий, - сладостно прижмурился Михайлов. - Ну что из Питера...
Письмецо было: Кибальчич поехал. Андрею, думаю, легче, не наше ж
положеньице. Впрочем, что ж... - Он улыбнулся. - Вот я, Сонюшка, завтра
бурав притащу. Ничего: "Подернем, подернем..."
- Еще хочешь?
- Спасибо.
Он запалил свечу, улыбнулся Сонюшке той мгновенной и доверчивой
улыбкой, которая всегда и радостно и почему-то больно касалась ее сердца, и
пошел в соседнюю горницу. Горница эта неприметным люком сообщалась с
подвалом. Подвал неярко освещался фонарем; экономный Михайлов задул свечу.
Посреди подвала на чурбаке сидел человек с изможденным сердитым лицом: