"Юрий Владимирович Давыдов. О друзьях твоих, Африка " - читать интересную книгу автора

распре со своим "законным" государем, ибо Сирия, как и Египет, входила в
состав империи. Армия египтян побеждала быстро и повсеместно. Со дня на
день она могла свалиться, как лавина, на Стамбул. Тогда султан взмолился о
помощи. Он взывал к русском царю, своему вековечному недругу. Он знал, что
царь Николай прежде всего защитник "законных" государей. Султан не оставил
своими мольбами и другие европейские державы.
Восточные дела давно тревожили европейских политиков. Оно вроде было
и не так уж плохо, что султана трясло, словно в лихорадке. Так-то так, но
дело оборачивалось не совсем ловко: место дряхлеющей турецкой деспотии
могла занять поднимающаяся держава другого деспота - удачливого Али. И
Европа вмешалась в кровавую брань на Востоке. Египетского пашу принудили
отвести свои победоносные войска. Султана убедили уступить паше Сирию.
Огонь был сбит, но не погашен - он затаился.
В это время в Египет и приехал русский консул Дюгамель. Само собой,
паша не питал особенных симпатий к посланцу российского императора,
помешавшего довершить войну с султаном. Однако паша вскорости сообразил,
что с Николаем, быть может, он сумеет поладить...
Нынешняя аудиенция в цитадели порадовала консула. Паша оставил
ледяной тон. С интересом, пожалуй, неподдельным, выспрашивал про Россию,
про государя Николая Павловича, про Санкт-Петербург. И консул Дюгамель,
почтительно отвечая на вопросы его высочества, ввернул, что Египет, мол,
тоже весьма интересует русскую публику...
Дюгамель жил в доме, не отличавшемся от домов богатых арабов. Глухая
стена - на улицу, все окна - во двор, в комнатах - ковры и диваны, запах
медвяного латакийского табака и кофе мокко.
Вернувшись от Али, Дюгамель сел к столу. Консул уже выбрал перо, уже
перечитал депешу, вчера недописанную, когда в кабинет вошел
секретарь-переводчик, немолодой армянин, поклонился и сообщил новость,
которая заставила Дюгамеля отбросить перо.
- О, - воскликнул консул, - это очень кстати! Где он?
Дюгамель вышел из дому. Был сонный послеполуденный час. На дорожке
показался Норов. Его деревяшка стучала бойко.
- Селям! - сказал он Дюгамелю и помахал шляпой.
И почему-то оба почувствовали себя старыми друзьями. А ведь прежде-то
виделись раза два, не больше. Впервые, кажется, осенью двадцать седьмого
года у кого-то из петербуржцев, потом тоже в Петербурге накануне отъезда
Дюгамеля на Восток.
Они сели в диванной, слуга-араб подал кофе и трубки. Некурящий Норов
решил приобщиться к каирскому табакурству. Он неловко вытянул губы,
осторожно пососал янтарный мундштук, поперхнулся дымом. И когда
откашлялся, стал отвечать на расспросы Дюгамеля.
- Из Петербурга, - говорил Норов, - выехал в знаменательный день:
открывали Александровскую колонну. Моя коляска едва пробралась в народной
толпе... Европой ехал покойно. А вот на море... - Он потянулся за чашечкой
кофе. - Проклятая буря переломила фок-мачту, я, признаться, готовился к
переходу в лучший мир.
Дюгамель рассмеялся:
- А какое, позвольте узнать, впечатление сделала на вас Александрия?
Норов, отложив чубук, поднес ко рту чашечку с кофе и потянул носом.
- Хорош! Очень хорош, - сказал он с видом знатока. - Александрия?