"Ю.Н.Давыдов. Этика любви и метафизика своеволия " - читать интересную книгу автора

мучителен себе. Я, вот он, я весь тут. Ни пензенское, ни какое именье ничего
не прибавит и не убавит мне. А я-то, я-то надоел себе, несносен, мучителен
себе. Я хочу заснуть, забыться и не могу. Не могу уйти от себя... Я вышел в
коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и
омрачало все. Мне так же, еще больше страшно было. "Да что это за
глупость, - сказал я себе. - Чего я тоскую, чего боюсь". - "Меня, - неслышно
ответил голос смерти. - Я тут". Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она
придет, она вот она, а ее не должно быть. Если бы мне предстояла
действительно смерть, я не мог испытывать того, что испытывал, тогда бы я
боялся. А теперь я не боялся, а видел, чувствовал, что смерть наступает, и
вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть. Все существо мое чувствовало
потребность, право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть. И это
внутреннее раздирание было ужасно. Я попытался стряхнуть этот ужас...
Красный огонь свечи и размер ее, немного меньше подсвечника, все говорило то
же. Ничего нет в жизни, а есть смерть, а ее не должно быть... Я лег было. Но
только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска, такая же
духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно,
кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей
жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно" [15].


58

А вот переживания Ивана Ильича, осознавшего, что он неизлечимо болен и
что в ближайшем будущем ему предстоит умереть: "Он пытался возвратиться к
прежним ходам мысли, которые заслоняли для него прежде мысль о смерти. Но -
странное дело - все то, что прежде заслоняло, скрывало, уничтожало сознание
смерти, теперь уже не могло производить этого действия" [16]. "И что было
хуже всего - это то, что она отвлекала его к себе не затем, чтобы он делал
что-нибудь, а только для того, чтобы он смотрел на нее, прямо ей в глаза,
смотрел на нее и, ничего не делая, невыразимо мучился" [17]. "Он шел в
кабинет, ложился и оставался опять один с нею. С глазу на глаз с нею, а
делать с нею нечего. Только смотреть на нее и холодеть" [18].
И эта пытка - пытка смертью, которой, как мы видели, был подвергнут не
только знавший о своей безнадежной болезни Иван Ильич, но и вполне здоровый
автор "Записок сумасшедшего" (имеется в виду тот, кого Толстой представляет
нам в качестве этого автора, хотя и наделяет его многими из своих
собственных переживаний, о которых поведал в своей "Исповеди" и дневниковых
записках), продолжалась до тех пор, пока человек ощущал себя один на один со
"своей собственной" смертью. А было это всего-навсего лишь другой формой
понимания им жизни - бытия вообще - исключительно как "своей собственной",
данной ему, и только ему: переживание, целиком и полностью отделявшее "вот
этого" индивида от всех "других", абсолютно "безлюбое" переживание. И
кончилась эта пытка лишь в тот момент, когда такому человеку - этой
"безоконной монаде" - удалось наконец прорваться к другим, "прорубить окно"
из своего герметически замкнутого бытия к бытию с другими и в других.
Вот как происходил этот переворот у Ивана Ильича, которого главный
вопрос его жизни - вопрос о смысле жизни вообще - застал лишь на смертном
одре, получив "превращенную форму" вопроса о бессмысленности смерти,
обессмысливающей и всю предшествующую ей жизнь. "Все три дня, в продолжение