"Гай Давенпорт. Аэропланы в Брешии (Из сборника "Татлин!")" - читать интересную книгу автора

шевелился бы в предвкушении вечера. В окнах бы зажигались лампы. Дым
поднимался бы из труб.
Звонили бы колокола. В Италии же на лицах статуй мельчали глазницы,
окна темнели, тени ползли по площадям и карабкались по стенам зданий. Ночь
была ошибкой, судьбой, sbaglio е fato antico la notte(37). Дa Винчи
наливал в шары воду, чтобы усилить свет ламп, как и Эдисон с его
зеркалами. К тому же, итальянцы ночью не спят. Они спят днем, они в
постели половину утра проводят. А ночью они разговаривают. Ходят вверх и
вниз по лестницам. Бегают по улицам, будто Пиноккио, пробующий свои ноги.
Старые Tarocchi(38) лежали на мраморных столиках, поднос с чашками
возле каменного кувшина, столь же римского, сколь и бюст Цинны(39). И
"Elementi Analitici"(40) Тулли Леви-Чивиты(41) лежали около с неоспоримым
ощущением уместности. Вот страна, где становится понятным движение
Зенона(42). Монотонная одинаковость Италии походила на кадры фильма,
идущего с медлительностью сна, так что и случайность, и порядок
становились равно невозможными. И форма стакана, и речь анархиста были
предрешены тысячелетия назад, и теперь возникали каждый день, вместе с
остальными итальянскими жестами, из ритма, рождающегося в духовках и под
оливковыми прессами Этрурии.
В Вене, в Берлине новое пахло фривольностью, а старое - распадом, там
недоставало итальянской непрерывности вещей. Плакат на стене, древней, как
сами Гракхи(43), перечно-зелеными и летне-желтыми красками извещал о
комедии с любопытным названием "Electricitta Sessuale"(44), а старуха под
ним в своем черном платке и с корзинкой лука легко могла бы шагнуть в
гондолу дирижабля "Леонардо да Винчи", пилотируемого инженером Энрико
Форланини, прибытие которого из Милана ожидалось с минуты на минуту, и
отплыть на рынок, сплетничая о племяннике приходского священника Ринальдо,
который, как она только что выяснила в булочной, нынче стал мэром Небраски.
Напомаженный galantuomo(45) в кремовых туфлях чистил уши ногтем
мизинца, пока они через столик от него ужинали колбасками и перцами. После
кофе и сигар они, по-солдатски безразлично, отправились спать. Макс
сказал, что им следует между собой договориться и никогда не забывать этой
дыры в полу, через которую теперь было видно, как внизу огромную красную
пиццу четвертуют ножом, явно, как заметил Кафка, подаренным Ханом Марко
Поло, причем каждый из них в последующие годы все больше сомневался в его
рассудке именно потому, что он этого не забывал. Прежде, чем уснуть, у
Отто случился приступ смеха, объяснить который он отказался, и Пиноккио
промчался по улице с Манджафоко по пятам, а за ними - три жандарма, и
какая-то женщина рассказывала под самым окном, насколько они смогли ее
понять, о семейных делах одного из покойных императоров.
Кафке в ту ночь снились ионические колонны посреди поля цветов в
Сицилии, которая также оказывалась Ривой, поскольку все сны неизменно
двоятся. Там были бурые камни, на которых кишели ящерицы, ночная бабочка
на стене, голубиный вихрь, малость пчел. Сосны были прямо-таки виргилиевы
- расставлены по полкам и черны. Он был мучительно одинок; такое
впечатление, что ему следовало увидеть там некие статуи, возможно -
государственных мужей и поэтов, изумительно запятнанные лишайниками и
изъеденные солнцем. Однако, их не было. Затем из-за колонны вышел Гёте и
бесконечно свободно и произвольно прочел стихотворение, понять которого он
не смог. У ног его сидел кролик, жевал коровяк.