"Рене Домаль. Гора Аналог (Роман об альпинистских приключениях, неевклидовых и символически достоверных)" - читать интересную книгу автора

- Да. Примерно в возрасте шести лет, когда услышал о мухах, кусающих
людей во сне; кто-то пошутил, что, "когда просыпаешься, ты уже мертв". Эта
фраза преследовала меня. Вечером, в темноте, я пытался представить себе
смерть, когда "больше ничего нет"; я подавлял в своем воображении все, что
составляло убранство моей жизни, и оказывался во все более тесных тисках
тревоги: "я" больше не буду существовать, "я"... я, а что такое "я"? - мне
не удавалось уловить его, это "я" выскальзывало у меня из мыслей, как рыбка
из рук слепого, и я не мог уснуть. Целых три года эти ночи недоумения в
темноте повторялись более или менее часто. Потом, однажды ночью, мне пришла
в голову замечательная мысль: вместо того чтобы отдаваться этой тревоге,
попытаться понаблюдать за ней, посмотреть, когда она появляется, в чем,
собственно, состоит. И тогда я понял, что она связана... с каким-то
подергиванием в животе и еще немножечко под ребрами и в горле; я вспомнил,
что у меня часто бывали ангины, попробовал расслабиться, не напрягать живот.
Тревога ушла. Я попытался в этом состоянии опять подумать о смерти, и не
тревога зацапала меня своими когтями, а захлестнуло какое-то совсем новое
чувство, я не знал, как оно называется, но ощутил в нем что-то таинственное
и обнадеживающее...
- А потом вы выросли, стали учиться и начали философствовать, не так
ли? Со всеми нами было то же самое. Похоже, что к отрочеству внутренняя
жизнь юного существа вдруг становится безвольной, лишается своей природной
отваги. Мысль не осмеливается более встречать реальность или тайну лицом к
лицу, она начинает смотреть на них сквозь мнения "взрослых", сквозь книги
или лекции профессоров. И все-таки даже тогда остается недо конца убитый
голос, он порой кричит, кричит всякий раз, когда ему это удается, всякий
раз, когда превратности существования немного ослабляют кляп во рту, кричит
о своем недоумении, но мы тут же заглушаем этот голос. Вот так мы уже
немного понимаем себя. Могу вам, стало быть, сказать, что я боюсь смерти. Не
того, что воображают про смерть, потому что сам этот страх воображаемый. И
не своей собственной смерти, дата которой будет указана в книге записей
гражданского состояния. А той, которой подвергаюсь каждую минуту, смерти
этого голоса, из глубины моего детства и меня, как и вас, спрашивающего: "А
что я такое?", - и все всегда в нас самих и вокруг нас, кажется, призвано
задушить этот голос. Когда этот голос молчит, а говорит он ох как не часто,
я - пустой каркас, живой труп. Я боюсь, как бы он не замолк навсегда или не
проснулся слишком поздно - как в вашей истории про мух: когда просыпаешься,
ты уже мертв. Ну вот, - с каким то усилием выдохнул он. - Я сказал вам
главное. Все остальное - детали. Много лет я ждал возможности сказать это
кому-нибудь.
Он сел, и я понял, что, должно быть, у этого человека стальной разум,
если ему удается противостоять давлению кипящего в нем безумия. Теперь
Соголь слегка расслабился, как будто испытывал облегчение.
- Хорошие минуты у меня бывали, - снова заговорил он, сменив позу, -
только летом, когда, надев ботинки с кошками и взяв рюкзак и ледоруб, я
убегал в горы. Долгих отпусков у меня не бьло никогда, но уж зато как я
использовал их! После десяти или одиннадцати месяцев, отданных улучшению
пылесосов и синтетических духов, после ночи в поезде и дня в междугородном
автобусе, когда мускулы еще забиты городскими ядами, завидя снежные поля, я,
бывало, рыдал, как идиот, голова - пустая, весь словно пьяный, но сердце -
открыто. Через пару дней, распластавшись над расщелиной или взбираясь по