"Джеймс Патрик Данливи. Лукоеды (fb2)" - читать интересную книгу автора (Данливи Джеймс Патрик)

5

Ночь, бормоча и пришептывая, уступает место рассвету. Который, наступая по суше, сбивает зимних птиц в стаи, выгоняет их в море. Освещает волны. Гонит рыб на глубину. Где они могут промахнуться, хватая друг друга в темноте. А после всех этих четверговых бестолковостей разве можно спать. Под храп Розы.

Клементин мотает головой под волосами Розы. Пока сквозь них не просовывается огромный влажный нос, за которым следует язык и лапы Элмера. Желающего присоединится к веселью и проталкивающего свою ужасную голову между нами. Как раз в тот момент когда я начинаю ловить кайф, засадив спящей Розе по полной. Та со стоном просыпается. И ворчит как Элмер.

— О, Господи, так это на нас собака. Она не заразная? Убери ее с меня.

— Пошел, Элмер. Непослушный пес. Он всего лишь играет.

— Он меня куснул.

— Извини. Элмер, на пол. Ему скучно.

— Гав, гав.

— Он не понимает, что я ему говорю

— Слушай, ты, монстр, отъебись от меня.

— Прошу, не говори так с моей собакой.

— Ты, что, хочешь, чтобы он меня, беззащитную, изуродовал в таком положении, как мы есть?

— Ты можешь легко оскорбить его чувства.

— Пока ему не придет в голову прищучить меня за один из моих придатков.

Роза так и исходит запахами. Возбуждая Элмера, который согласно заплесневелому собачьему справочнику в библиотеке может различать больше запахов, чем ваша мамба. Он же хочет лишь знать, чем же пахнет. У Розы между мощных ног. Между коленками которых я и лежу, зажатый как в щипцах. И что же делать, если тебя пучит дух неземной, готовый вырваться прямо из недр сознания твоего. Так неудобно, протестуя нелюбезное отношение к собаке. Выпустить зловоние в спертое пространство меж слоями влажного постельного белья и шерсти, не говоря уже о толстом в дюйм побитом молью стеганном одеяле. Под которым мы, вдвоем, и возлегаем, конечно, тяжело дыша. Прошу всех приготовиться. Я пукаю. Беззвучно. Одеть маски. К газовой атаке товсь. Свалю все на Элмера. Я то знаю, как он фунял. Довольно едко. Весело путешествуя. В купе поезда.

— Что это, ради всех святых?

— Что?

— Дохлая крыса?

— Извини?

— Она точно здесь в постели.

— Где?

— Я задыхаюсь.

— Это Элмер.

— Убери его отсюда, вонючку эту.

— Элмер. Вон. Вниз. Противный.

— Эта собака совсем не умеет себя вести.

Через узкое окошко пробивается косой луч лунного света. Ветви деревьев скребутся о стены. Беспорядочно мечутся облака. Рокочет море. Дрожат стены. Постепенно выветривается вонючий пердеж. Явно забродил от соуса. А потом отферментировался старым сыром и выдержанным портвейном. Эти три умника, если на минутку освободятся от строительства серпентария в моем доме, могли бы состряпать таблетку для очистки газов. Быстро возникающих из нечто приятного. И превращающихся в своей красоте в нечто отвратительное. Писк сезона. Просто проглотить и все. Для освежения. Из папоротника, сирени или вереска. Таблетки, подходящие к духам. Для вечернего наряда. В одну из опер. Весь зал может придти, заправившись ландышем. Достоверность такого запаха будет просто незабываема. Триумфальным крещендо, вырвавшимся из лучших попок. Единый отход газов под опускающийся занавес. От аплодисментов взлетающих под потолок. Один вызов на бис за другим. И Роза могла бы ее проглотить. А она опять стонет. Вращаясь и резко насаживаясь на меня. А я ей подмахну. Между забавными перерывами, что наступают у нас. Все как в кино, которое я обычно смотрел по субботам. Прерывалось до следующей недели с головой героя, лежащей на рельсах. И я, накопив мелочи, мчался обратно, чтобы посмотреть, задавят его или нет. Как и носы, которые квасил мой отец. Уже после того, как он привел жену, которая постоянно выходила из их спальни, кутаясь в кимоно, и говорила мне, что бы я шел вниз. Мой отец часто буянил. Видел, как он однажды прижал какого-то парня прямо к силосной башне и схватил его за горло так, что тот весь аж посинел, прямо как г-жа УДС. Раз в месяц, по крайней мере, он заводился и начинал носиться по дому, круша все на своем пути. Шипя, набирал пар. А затем пробивал кулаком насквозь все, что ему попадалось под руку. Мне это стало нравиться больше, чем кино. Я выбирал щелку и незаметно подсматривал. От кресел только пыль летела. В окнах стекла дрожали. Абажуры летели. Последнее было моим самым любимым. А если он находил меня, то и мне доставалась пара тумаков. От которых я летел через всю комнату. Визжа, как резаный. Но с возрастом я научился пулей спускаться в подвал и вылезать там через окошко, в которое он уже протиснуться не мог. И однажды, пока он кипел от злости в подвале, я вылил на него ведро воды. В которое я перед этим помочился. Началась погоня вверх-вниз по вишням, гаражным крышам и сквозь все его три автомобиля. Но в доме он зажал меня в углу ванной. И пока он взламывал дверь, прибыла полиция. Он знал их поименно: Хэл, Боб, Дик — и угощал их на кухне пивом, пока не они не свалились с ног. Все это время они мне говорили, чтобы я вел себя прилично и слушался папочку. Чья очередная жена, слава Богу, меня полюбила и пекла мне яблочные пироги каждый раз, как только я ее об этом просил. А просил я каждый день. И еще бутылочку сливок. За которой следовали ложки рыбного жира. Моему небу нравились такие вариации. Я был щуплым, но здоровым дьяволенком. Эта новая мама была хорошей. И я надеялся, что моему отцу другая не понадобится. К нам вернулись все распуганные ранее слуги. Чтобы однажды воскресным вечером наблюдать, давясь от смеха, как мой отец, успокоившись, сел на провалившийся под ним стул и опрокинул на себя кастрюлю с вареной картошкой. Которая могла бы понравиться и Розе вместо давно порезанной на семена картофелине, которую она тогда с голодухи сожрала. Ей нужно было восполнить свою бешеную энергию, которую она сейчас вовсю тратит на мне. Крепко держусь за огромные белые полушария ее задницы. Гладенькие как грибочки. Вздымающиеся округлостями, описанные Эрконвальдом. На своих перепончатых лапках она въехала прямо в мою комнату, чтобы позаимствовать туалетную принадлежность. А теперь называет меня Джозефом. Может она еще и лунатик. Впивается зубами мне в шею. Еще глубже. У меня такое ощущение, что на потолке чьи-то глаза. Кларенс подглядывает между каменными сводами. А вчера, когда я повернул в коридор, ведущий непонятно куда, мне показалось, что кто-то проскользнул в мою комнату. Открой сейчас любую дверь и можешь оказаться в террариуме. Тетушку бы хватил удар. Хотя у нее и так артрит суставов ног. Когда я закончил школу, только она пришла на выпускной вечер. Я стоял под стягами на ступеньках гимназии, ветер развивал мои волосы, а она уже после всех все еще похлопывала меня по спине. Пока на нее не шикнул какой-то джентльмен, так она взяла зонтик и двинула ему. Как-то одним солнечным днем в детстве она взяла меня покататься в ее большом автомобиле, указывая Питеру, шоферу, как ехать. Петляющей кладбищенской дорогой к могиле моей матери. Она стояла под огромным белым тентом. В виде большого белого куска, высеченного из мрамора, в длинном развивающемся одеянии. Тетя сказала, что моя мама была самой красивой женщиной на среднем западе. Такой тонкий, тонкий профиль. И ты, мой мальчик, добьешься своего в жизни. Не мечи бисер перед теми, кто ниже тебя, и тем более перед теми, кто выше. И помни, что почти всегда ты будешь окружен полным невежеством. И я знаю, она хотела добавить, поэтому, не вздумай выбивать дурь из невинных прохожих, водителей и зевак, как твой отец. Роза издает стон. Такой длинный и почти агонизирующий. Бьется как рыба. На кончике моего пестика.

— О, Джозеф, Джозеф, что это ты мне вставил?

Мне, что, отвечать? Если я не Джозеф. Лучше подождать признания. А тем временем составить план завтрашних действий. Привести место в порядок. Прежде, чем кто-либо еще свалится мне на голову. Роза впивается ногтями. Она сейчас начнет кровь сосать. Небольшая боль напомнила о судьбе. Которая после средней школы, исключения из колледжа, флотской подготовки и морской службы в конечном счете меня нашла. Мой медленный соответствующий упадок привел к тому, что меня вынесли на носилках из тетушкиного дома на тенистой улице. И тут я впервые увидел, как ее затрясло. Как раз в тот момент, когда круглые как луна дедушкины часы пробили три над ее седой как лунь головой. А я, лежа навзничь, попытался изобразить на своем лице улыбку, когда меня проносили мимо. Я был у нее все, что она имела. А она была все, что я имел. В виде небольшого еженедельного пособия. Каждый день она присылала мне в больницу свежие фрукты. При ее скупости она держала меня в палате. В крыле по ту сторону серой шероховатой крыши, где умерла моя мать. Окна выходили на канал. В два часа утра там была самая тишина. Когда мы все лежали, гадая кто будет следующим. Кого вывезут на коляске, накрытым простыней. Перед тем, как наступит рассвет и даст нам еще один день. Смотрю в потолок, покрытый мелкими капельками влаги. Этот замок обвивает как виноградная лоза. Роза скатилась с меня и теперь отдыхает. Я в состоянии страшной обеспокоенности. Что если она больна чем-то не хорошим и заразным? От чего я опять слягу, едва поправившись пару недель назад.

Элмер заснул. Уложив огромную кудлатую голову на лапы. Ветер, еще более усилившись, бьет каплями дождя как орудийными ядрами. Роза лежит на спине, заложив руки за голову и выставив локти, посвистывая. Элмер просыпается, вращая во все стороны торчащими ушами.

— Вот это мне и нужно было. Ты мне нравишься.

— Меня зовут не Джозеф.

— О, Боже, это же просто вскрик. Когда я в таком состоянии, я не могу выкинуть имя Джозеф из головы.

— Ты знаешь кого-нибудь по имени Джозеф?

— Нет. Я просто называю имя Джозеф. Оно подходит всем. Ты знаешь, мне здесь нравится. Немного сыровато. Но просторно. Меня охватил зуд сразу, как только увидела тебя. У тебя такие интересные карие гляделки с пятнышками. Что у нас на завтрак?

— Не знаю. Думаю еще не утро.

— Я бы могла съесть коня. Ты не против, если я спущусь вниз и организую бекон с яйцами?

— Не знаю, если они там есть.

— Там, точно, полно еды. Я видела, как Персиваль и этот слепой как мышь гигант, разгрузили столько еды, что хватит накормить целую армию. А ты не бедный.

— Спасибо.

— Не благодари меня. Я просто рада время от времени съедать кусочек. Только благодаря тому, что Барон никогда не съедает все до конца, я не голодаю.

— Кто такой Барон?

— А он сидел как раз напротив тебя сегодня вечером за столом. В городе он как и все мы обитает в темнице. На данный момент он получает боевые от Эрконвальда. Едва говорит, но испытывает маниакальную любовь к музыке. Однажды вечером он пришел ко мне в подвал, когда я репетировала арию, и стоял у стены, отбивая такт головой о стенку, по лицу текли слезы вперемешку с кровью. Его бедного выгнала семья в одной из этих зарубежных стран. Раз в месяц они присылаю ему денег, чтобы он не возвращался отсюда. А когда они приходят, он вызывает конный кэб, забирается в него прямо в пижаме и едет в ломбард, чтобы выкупить свой гардероб типа утреннего костюма, шелковых рубашек и всех прочих причиндалов, что натягивают на себя джентльмены с континента. Всю следующую неделю он одет как с иголочки, вокруг него вьются швейцары в надежде на чаевые, а он слоняется по номеру люкс с длинным мундштуком в зубах, потягивая шампанское, как будто ему больше делать нечего. Когда деньги кончаются, он опять заказывает конный кэб, едет обратно в ломбард, снова натягивает на себя свою пижаму и ждет следующего чека от своей семьи. Он просто обезумел от радости здесь в замке, он ему как дом родной.

— Ты полагаешь, он может остаться.

— Остаться! Ты попробуй его выгнать. Знаешь, я встретила его в холле дрожащего и всего в слезах, это был верный признак того, что счастливее его нет. Эрконвальд говорит, что он весь переполнен состраданием. Будешь бекон с яйцами, если я сюда принесу?

— Да, пожалуйста.

— С удовольствием.

Роза улыбается мне в лунном полумраке. Груди стоят торчком. Под животиком — огромный черный куст волос. Она сидит с моим дробовиком в руках и шлепает фазанов, срывающихся с покрывала. Делает пируэт. И берет верхнее до. Элмер вскакивает и улепетывает, что есть сил. А голос Розы долбит уши.

— ООООООООООО. Какой кайф. Встань на кровати, чтобы я тебя видела.

— Не хочу.

— Давай, ты же меня видел.

— Я стесняюсь.

— Давай, давай, сверкни этим.

— Не надо, прошу тебя.

— Мне нравится его вид, когда он выпирают, как у жеребца, и указывает прямо на тебя, как будто ты приговорена от него умереть. А такие как ты редко попадаются.

— Редко.

— Ладно, я пошла.

— Ты вернешься?

— А это мысль. Я вернусь, если ты встанешь и покажешь мне.

— Извини, но не надо мне угрожать.

— А кто угрожает? Ты у черных это видел? Говорят, у них такой, что в зобу дыханье спирает. А у желтых выползает не больше улитки, высунувшейся из раковины.

— Я не знаю, что там у них.

— Ну, я пошла.

— До свиданья.

— Пока.

Роза заворачивается в кимоно. Завязывает на талии пояс. Крутит головой, откидывая волосы. Уходит. Останавливается. В прихожей. Вот дотянусь сейчас с кровати и вниз опустится железная дверь. Как раз тогда, когда она выходит. Меня повесят за убийство. Что вполне законно здесь. Или, о, Господи, прости меня, отрежет ей пальцы на ногах и титьки. Которые мои постояльцы-ученые старательно пришьют обратно. И повысят ей боевые.

— Я вернусь. Мне целых три месяца никто не трахал старомодным пестиком.

— А что ученые?

— А что ученые! Я их со всеми этими штучками и рядом не подпущу. Они, конечно, рады подступиться к тебе со своими калориметрами, гироскопами и кучей трубок. Довольно утомительно, когда тебя обследуют, поэтому я их к себе и не подпускаю. Черт его знает, чем они там в городе занимались, пробуя дистиллят. Сидели втроем вряд на скамейке, одной рукой ожесточенно мастурбируя, а в другой держали хронометры. А невинная молоденькая девчонка из монастыря в качестве ассистентки замеряла количество того, что выпрыскивалось в пробирки. Три отвратительных язычника. Я пошла за яйцами и беконом. Тебе помидоры пожарить заодно?

— Да, пожалуйста.

— Молодец.

Завтра будет четыре недели, как я сошел на берег с судна. Проехал вдоль странного пустынного берега на поезде. Постукивая мимо устьев рек, останавливаясь в маленьких городках. Пока наконец не выехал на плоское, пустынное, холодное и серое побережье. Мимо разрушенных домов без крыш и неприветливой болотистой местности. Прибыл на станцию и сошел по гранитным ступенькам между колоннами; танцевальный зал через улицу. Снял комнату у огромной, доброй женщины. В которой я тихо и вежливо замерзал. Сидел у стены за завтраком и дрожал пока она, задыхаясь, произносила молитву. Я был незнакомцем, на которого глазели, где бы я не появлялся. Бродя по серым мокрым улицам. Заглядывая в будущее. Затуманенное месяцами умирания. Следя со своей подушки за молодым человеком в центральном проходе палаты, который угасал точно и методично. Посещаемый каждый день мамашей, которая причитала и целовала его, одетая в пальто с огромным меховым воротником. За день до этого его увезли, накрыв простыней, а он улыбался и играл в головоломку. В тот вечер я лежал тихо, закрыв глаза. И слышал хор. Мальчиков в белых сутанах устало бредущих по снегу с горящие свечками в руках. Их голоса улетали в голубые холодные небеса, усеянные еще более холодными звездами. Смотрю на них. Они идут в бесконечной белизне. Вдали горы. Следую за ними. Убегаю налегке в сказку. Может там окажется рука, которая, мягко коснувшись, закроет мне глаза. И прошепчет поминальные слова. Успокойся с миром в объятиях моих. Я лишь душа твоя. Пришла, чтобы забрать тебя. Пошли. И я знал, что ухожу. Слыша голоса. У своей кровати. Да, нам трудно установить диагноз, отказывается от пищи, возможно истеричное состояние, сейчас он без сознания, может перейти в кому. Думаем, до утра не доживет. Чуть приоткрыл веко. Вижу три фигуры в белых халатах и сестру, стоящие у меня в ногах, поодаль от кровати. Говорят обо мне. И это очень трогательно и успокаивает. Хоть кто-то интересуется мной в последние минуты моей жизни. Я ухожу, а они остаются. В этой больничной утробе. В палате смерти, куда только и знают, что вкатывать и выкатывать тела. Временами в коридоре слышатся вопли. Ночью сирены скорой помощи и полицейских машин. Рядом со мной мужчина весь в бинтах, одна только дырка для рта. Чернокожая медсестра проходит мимо моей кровати. Останавливается и смотрит на меня. Пытаюсь одобрительно улыбнуться. Она улыбается в ответ. Как мы сегодня себя чувствуем. Покачиваю головой. Она как всегда спросит, ел ли я что-нибудь, я как всегда ей снова отрицательно покачаю головой. Она скажет, это плохо. Тебе надо есть. Или тебя здесь не будет. На что у меня только и будет сил, поднять и опустить на простыню руки. И она пойдет дальше, покачивая головой. А потом минут двадцать после полуночи, которые я безошибочно определял по гудку газового завода на противоположном берегу речного канала, пришла чернокожая медсестра, остановилась у моей кровати и посмотрела на меня. И сказала, да, точно они говорят, ты не проживешь и дня. Плохо. Совсем плохо. Но я тебя вылечу.

Роза появляется из полумрака с подносом в руках, на котором расставлены тарелки и чайник. При свечах у нее вместо глаз огромные черные дыры. Элмер глухо постукивает хвостом о каменный пол. Раскладывает пиршество перед нами. Забирается в постель. Бекон уже остыл и покрылся белым жиром. От чашек с чаем поднимается пар. Роза намазывает масло на кусочек хлеба. Подхватывает вилкой одно из трех яиц на ее тарелке и отправляет в рот. За ним следует хлеб и глотки чая.

— Ты знаешь. Великолепно. Как в отеле. Я останавливалась в нем однажды. Как гостья Барона. Так ванная там была всего лишь в полуметре, в холле. Я искупалась семь раз. Подряд. Вышла оттуда настолько чистой, что с меня чуть кожа не слезла. Барон никогда не позволял вольностей со мной. Истинный джентльмен. Поэтому, я считаю, что Барон и с другими женщинами вряд ли что-либо себе позволял. Все что его интересует, так это музыка. Съешь это?

— Я не очень голоден.

— Тогда давай это сюда.

Роза вытерла тарелки и блюдца кусочком хлеба, собрав семена помидоров, застывший жир и кусочки бекона. Со смехом и урчанием, глотая последние кусочки. Живые звуки органа в перерывах между порывами ветра. В этом замке не соскучишься. Даже на рассвете. По залам разгуливают свиньи, змеи, бароны, ученые, попки на высоких каблуках. Может даже объявиться кто-нибудь по имени Борис. Готовый сыграть еще не написанную роль. И заторчать как в жопе. В заключительной постановке. А я в конечном счете буду вынужден оплатить счет, выставленный за эту оригинальную оперу.

— Мне нравится вечером слегка перекусить. Придает жизни определенный шик. А что это там такое? Неужели это признаки того, что может снять с нас покрывало?

— Это мое колено.

— Что ты говоришь!

— Да, да.

— Ну, тогда давай посмотрим на твое колено.

— Вот.

— О, вот это шрам! Откуда он?

— За мной как-то гонялся мой отец.

— Бедный парень. Да поможет тебе Бог. Гррр. А вот, где он спрятался! Что с тобой, почему ты не даешь его посмотреть? Будь спокоен, ученые, что проверяют действие дистиллята, целыми днями ходят по лаборатории, выставив эту штуку торчком. И на улице у всех так, но никто в них и камня не бросит. Они и не думают признаваться в своих грехах Богу. Такие здоровенные, что Всемогущий просто сошел бы с ума. Мне Франц говорил, что Вседержителя нет. А ты веришь в это?

— Да.

— Боже, эти типы во многом оказались правы, тут задумаешься. Как ты думаешь, а Бог есть?

— Да.

— Ага, ну, слава Богу, Рада слышать это. Этот Франц мог сказануть, что небеса — это зелень и по вторникам их можно есть. У него самый странный член, из всех которые я когда-то видела. Загибается вверх как банан. А у тебя довольно ровный. В городе есть один мужчина, такой застенчивый и элегантный и выражается культурно, так вот он стал за мной ухаживать. Я и не рассчитывала, что сразу понравлюсь ему. От его красоты можно в обморок упасть. А он принял приглашение скромно отужинать со мной в моей затопленной квартире. Я была так смущена, встретив его на пороге с парой сапог моего брата. Он был само очарование. Сел, даже не пожаловавшись, что еле втиснул ноги в сапоги, вокруг нас плескалась вода. Я подложила под диванчик камни. На всякий случай, чтобы быть готовой к любезностям, которые он вдруг захочет оказать. На двоих, мы умяли дюжину яиц и фунт бекона. Как и ты, он вел себя застенчиво. Я не разрешала выключить свет, так как его могло ударить током насмерть. А он все просил сделать ему темно. Ну, я в конце концов запулила корочкой хлеба в лампочку и мы погрузились в темноту. Ну, вот, сижу я на диване. Слышу, он бредет ко мне по воде. В это время по улице проезжает автомобиль и светит фарами. Я чуть в обморок не упала, когда увидела эту штуку у него, которая оказалась размером с нос корабля. Готовая к действию. Я ему говорю, только ради Бога, не вгоняй это в меня, я же кончусь. Слово, что воробей, выскочит, не поймаешь. Бедный джентльмен страшно обиделся. О, как он был хорош. С ним это очевидно случалось и прежде. Ему надо было подойти к тебе в темноте до того, как ты начнешь возражать. Я часто думала, приблизился бы он ко мне с этим вообще, знай я об этом. Я не против, если они толстые или длинные, но когда он такого размера, что может раскроить тебя пополам, то лучше уж принять обет безбрачия, чем умереть. Так вот, когда я рассказала об этом этим трем, то они мигом натянули белые халаты, похватали из ящиков инструменты и рванули из лаборатории так, как будто спешили на пожар. Моментом разместили его в лучшей гостинице, ублажали как могли, и начали обследовать его, замеряя, взвешивая, измеряя, вливая в него дистиллят и пиво бутылками. Ты не поверишь, но эти трое превратились в гомосеков. Они так и сыпали спецификациями и показателями этого органа. Записывая все в специальную книгу, перевязанную голубой лентой. За сколько он встает, спускает, падает, снова встает при разных температурах, в разное время дня и в разные фазы луны. Пока этот бедняка не разрыдался, так они его достали. О, вот это экземплярчик, нечего сказать. Удобный. Ну, откройся. Давай. Раз уж я за него держусь, то дай посмотреть, не бойся.

— Хорошо.

— Его следует выложить алмазами. Гррр. Как он смотрится в лунном свете. Гррр. Прекрасный член. Хороший десерт.

Роза на мне. Доедая последние кусочки ужина, полностью заглатывает конец моего пестика. Берет его как редиску, лижет как лук. Только, ради Бога, не откуси мне его полностью, а то я превращусь в урода. И начну распахивает акры земли вокруг Кладбищенского замка, чтобы прокормит тебя. Выращивать тонны лука. Для других. Земля, засеянная капустой и картошкой, даст определенный доход. Даже поможет свести концы с концами. Здесь также легко умереть, как и в больнице. Потихоньку тая в ночи, пока медсестра не сказала, я спасу тебя. Сумрак начинает отступать по мере того, как она поднимает зеленые шторы вокруг моей кровати, снимает покрывало и начинает нежно ласкать меня между ног, шепча, да, ты очень, очень плох, но мы тебя вылечим и начнем прямо сейчас, чтобы остановить твое угасание. Слышишь? Очнись, приди в себя. Ты справишься, тихо нашептывает мне она, темная гибкая девчонка. Держа меня за руку, она смотрит на маленькие серебряные часики у нее на руке. Первое время я думал, что не нравлюсь ей. Пока она не сказала, что я образцовый пациент, так как ничего не требую и не жалуюсь. Я отдавал ей все тропические фрукты. Просто, что-нибудь кому-нибудь оставить. Если только выплюнуть косточки. Маленькие такие зернышки. На память. Меня никто не навещал, кроме одного старого школьного друга, который посчитал, что я стал странным. И криво улыбнувшись пару раз, удалился, задев полой своего пальто табличку с моей температуры так, что та со стуком покатилась к двери палаты. А потом пришла она. Как всегда на дежурство в семь вечера. В чистом белом халатике. Большие глаза с длинными ресницами, белые сверкающие зубки. Нежно впивающиеся фарфором в мой пенис. Настолько ласково и любовно, что можно одуреть. Мой член встал лишь в половину первого. От крошечной искорки поцелуя во мне затеплился огонь. Ее звали Апрель и когда она смотрела термометр, то надевала очки. Громко билось мое сердце. Губки ее мягко выдували. Мелодию, скользившую по моему позвоночнику. Под тихий перезвон серебряных цепей. Скручиваемых в бухты. Прикрепленных к судну. Морскому судну, которое я как-то раз видел готовым к спуску. Выбили огромные деревянные опоры. Она приподнимается с моих ног и бьет бедрами мне по ушам, отчего я прихожу в себя. О нос корабля бьется бутылка шампанского. Сквозь мозг люди бегут врассыпную. Судно трогается с места. Медленно. Теперь быстрее. Роза, прошу. Не так энергично. Апрель исчезает как тайна. Так и не разгаданная в полумраке, в котором она так сладко взбивала огонь. Втянутые на корабль цепи исчезали в огромном облаке ржавой пыли. Били склянки. Выли сирены. Выпуклая корма судна с шумом вошла в воду. Поплыл и я. Апрель зажимала мне рот рукой, пока я, постанывая, наполнялся жизнью на ложе смерти. Где она меня и оставила. С такой любовью той ночью. Поцелуй в щеку, теплое с привкусом меда молоко сочится с ее пальцев. Капельками, стекающее мне в рот. Целительное лекарство. Данное мне ее длинными тонкими темными ручками. У нее был муж. Ушедший от нее в мир иной. Где-то там на грязных мостовых под путепроводом. Она встречалась с ним каждый день. Он сидел и ждал ее на скамеечке. Она приносила молоко, пирог с курицей, салат из капусты и ветчину. Его любимую еду. Лицо его освещалось улыбкой, они шли в маленький парк, садились под деревом, бросали крошки белкам, она заправляла ему салфетку и пыталась вернуть его к жизни. Каждый раз прощаясь с ним на автобусной остановке, она плакала, так как знала, что однажды придет, а на скамейке никого не будет. И эта суббота пришла. Она прождала пять часов. Пока не стемнело и она опоздала на дежурство. Так продолжалось и на следующий день, и на следующий, и на следующий. Сидела жаркими днями, одолеваемая пьяницами, на фоне рекламного щита с огромной рукой, поднимающей огромную кружку с пивом. Она отдавала еду людям, которые благодарили ее, едва подняв голову. Каждую полночь она делала мне менет, отгородив мою кровать ширмой. Поила меня теплым молоком и кормила пропитанными медом кусочками хлеба. Через неделю я уже мог ее хватать, но не удерживать, она смеялась и говорила, что это курс лечение и не надо меня касаться. Большими буквами на листке бумаги я написал.

Спасибо,что ешь менятак.

Сложив послание несколько раз, она положила его в маленький нагрудный карманчик и погрозила мне пальчиком. Она сказала, ты снова заговоришь, но давай без комментариев. Теперь я мог очистить апельсин и сжевать яблоко. Снова видеть зелень. Траву и цветущую вишню. Коснутся рукой земли. Наблюдать, как прорастают цветы сквозь мои пальцы. Доктора приходили, подняв в удивлении брови. Кивали головами. Удивляясь, как это я не исчез за поворотом налево в приемном покое и вниз по пандусу, где они складывали штабелем остывшие тела. Роза, я кончаю. Или может тебя называть Джозефиной? Вместо той Апрели, которую я никогда не забуду. С ее точеными ножками, сердце мое замирало каждый раз, когда ее рука касалась чужого лба или она читала чужую карту или улыбалась другому. На чистом листке бумаги я клялся ей, что сорвусь в очередную депрессию. Если она не сократит визиты к другим больным и не останется со мной. Роза, я кончаю. В Апреле. Когда она отсосала мне в полночь и потом еще на рассвете. Я ел в это время бифштекс. Она взяла листок бумаги и написала даже слишком большими, по-моему, буквами.

Тыздоров

В ответ я написал. Как бык. И она оглушающим шепотом подтвердила. Да. Я выписался как раз перед Рождеством. Завязав мне галстук, она всплакнула в платочек, который положила мне в карман. Было утро. Она была выходная и на ней был светло-серый костюм и светло-голубой свитер. Мне страшно захотелось коснуться ее груди. Она сказала, что заглянула, чтобы посмотреть, как я пойду. И убедиться, что этой ночью я уже больше ее не потопчу. Ну, я и пошел. Вдоль длинного мрачного коридора, весь провонявший смесью лекарств и химикатов. Обнял ее на прощанье и сел в такси. И вот теперь я кончаю. В ее память. Где бы она ни была. В ожидании у большой кружки пива. Рядом с грохотом проносящимся поездом. Темнокожая девушка, поцелуем вдохнувшая в меня белую жизнь. Благодаря ласкам которой я и способен теперь давать семя. Уже проглоченное с ворчанием некоторыми. В честности, Розой. Из моих ног сочится сила. Ее рука шарит в моих яичках. Прошу вас, полегче. Это же очень нежные сфероиды. Их даже пальцами сжимать не следует. Даже когда одно держишь, а два других ощупываешь на подлинность. Апрель, когда изучала эту часть моей истории болезни, специально одевала очки,. Я улыбнулся, хотя и умирал. Роза приподнимается, чтобы вдохнуть воздух. Полногрудое создание, стоящее раком под простынями. Смачно облизывает губы. Качает пышными грудями. Готова полностью тебя задушить. С превеликим удовольствием. Но обо мне уже доложили ученым. У меня три яйца. Подсчитала лично Роза. Теперь меня пригласят в отель. Разденьтесь, пожалуйста. У нас с собой калькулятор. Как тот парень, который хотел направить в порт свой огромный челн по подвальным водам. Она ошеломлена.

— Сколько ж у тебя яиц? Я уже и со счета сбилась.

РазДваТриИ все рядкомХоть и в шуткуНо ладкомЭто вам не как-что либо, аБожий дар.