"Джеймс Патрик Данливи. Лукоеды (fb2)" - читать интересную книгу автора (Данливи Джеймс Патрик)

4

Оскар разбудил меня утром, когда ставил ведро с горячей водой в кувшин на умывальнике. Левый глаз заплыл, правый смотрит на мир, залитый солнечным светом. За окном торчат скалы на лугу, постепенно переходящий в багряного цвета остроконечную сопку. А на севере за иссине-черным морем рваный край земли. Там и здесь белые барашки волн. Прошлой ночью бедного Персиваля прибили алебардой. Из полумрака выскочила Роза. Гонясь за Фредом. В обтягивающем шелковом кимоно. Груди трясутся вверх и вниз. С такими выражениями, что мира, считай, не будет. Он и так нарушен.

После такой кошмарной ночи надежда восстанавливается с трудом. Роза берет Персиваля с одной стороны, я с другой. Тащим его в ближайшую комнату. Не лишенную великолепия с белым лепным потолком. Гобелены и кровать с четырьмя резными стойками. Огромный трельяж с баночками и кувшинчиками, зеркальцами в серебряной оправе и черепаховыми гребешками. Пока я нащупываю его слабый, но устойчивый пульс, Персиваль, задыхаясь, говорит, что это комната самой хозяйки, в которой он, пожалуй, и испустит дух.

Но, не успел я этим замечательным утром вытер капельку влаги с мочки уха, как вошел Персиваль. С подносом, полностью уставленным большой коричневой кружкой, тарелкой с тонкими ломтиками бекона, тремя жареными яйцами, помидором и кучкой коричневых гренок. Баночкой с мармеладом и белой масленицей с золотистым сливочным маслом.

— Доброе утро, сэр.

— Персиваль, вы в порядке?

— Лучше не бывает. Мне прошлой ночью свинья вправила колено.

— Рад слышать это.

— Как там и было.

— Надеюсь, гости не уехали. Я хочу попрощаться.

— Думаю, времени у вас будет достаточно, сэр, так как минуту назад я видел, как они несли столько всякой всячины, что хватит потопить корабль. И сегодня утром их уже пятеро, хотя прошлой ночью, клянусь, их было всего четверо. Ну, а как вам эта комнатка рядом с орудийной башней. Какой вид на море таким прекрасным утром.

— Что это?

— Что, сэр?

— Смотрите, там у стены.

— А, это Торо.

— Господи. Он чей?

— Ваш, сэр, в силу отсутствия претендентов, но я бы поостерегся подходить к нему близко, если рядом нет прочной стены, через которую можно было бы в случае чего быстро перескочить.

— Он злой?

— О, если рядом пара старых коровенок, он вполне безопасен. Полагаю, я говорил вам, сэр, что взял на себя смелость открыть счет в магазинчике.

— Очень любезно с вашей стороны, Персиваль, но я же сказал, что у меня нет средств.

— Погодите, сэр, а кто говорит о счетах и все такое. Времени вполне достаточно, чтобы подготовиться. А если вы не готовы, то и времени не хватит.

— Персиваль, вы, кажется, так уверены в будущем.

— Ну, без настоящего нет и будущего. А настоящее, конечно, занято созданием прошлого, пока будущее ждет. Ну, а будущее, пока оно не наступило, может и подождать. А когда оно придет, то, что бы там ни было, вы снова в настоящем. Что сначала наливать молоко в чай или чай в молоко?

— Давайте, молоко в чай.

— Я послал Тима поработать в саду. Тут недалеко за стеной. Так что картошка у нас будет. А старым ружьем я подстрелю пару зайцев в вереске сегодня на ужин. Как насчет рыбок, сэр?

— Простите?

— Вы любите рыбалку?

— Нет, я не рыбачу.

— Жаль. Их здесь много можно наловить. Ну, а теперь мне надо идти, сэр, дел полно.

Выглядывая из крошечного окошка башни, Клементин впивается зубами в красные ломтики бекона. Нежно уложенные на гренки из белого хлеба, намазанные сливочным маслом. О, как вкусно хрустит на зубах. А жизнь не так уж и плоха. Если подумать. Будущее действительно может подождать. А тем временем можно порыбачить, поохотиться и посмотреть на Торо. Так, если я не ошибаюсь, то сижу в плетенном кресле от Шератона. Такое же, как и кресло в тетушкиной комнате. В котором я сидел. Пока Персиваль сопел в бессознательном состоянии. А Роза кидала на меня взгляды. Чувствовал себя как гость в собственном доме, когда она пригласила меня спуститься в кухню, чтобы приготовить какао. Но какие глаза. У нее. От них настораживаешься и быстро клонит в сон. Я колебался. Пауза зависла до неприличия, но тут она сказала, что если вы не возражаете, я пойду одна и приготовлю, что-нибудь перекусить.

Клементин спускается по лестнице в большой зал. Солнечный луч позднего утра отражается от щитов, развешанных на северной стене. Под ними стоит Франц Пикл и налаживает штатив топографа. В дверях появляется Эрконвальд, неся с собой небольшую статуэтку и аппарат.

— О, любезный, позвольте приветствовать вас в такой прекрасный день и сказать вам доброе утро. Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, хорошо.

— Кажется, мы разгрузились полностью. Хорошо, если бы наш экипаж, который мы поставили в безопасное место, никто бы не трогал.

— Понятно.

— О, любезный, я вижу определенное смущение на вашем лице. Дело в том, что у нас там некоторые образцы минералов, дождемеры, гидрометры, свежие и ископаемые брахиоподы. Микроскоп. Счетчик Гейгера. Вольтметр. Образцы растений. С собой у меня Брахма, Вездесущий. А это восточный водяной трубопровод. Не стоит беспокоиться по поводу таких пустяков. Надеюсь, вы хорошо позавтракали?

— Да, благодарю вас.

— И с легкостью облегчились от того, от чего рады избавиться. Если у вас будут проблемы с вашим личным циклом, у нас есть очень эффективное средство. Травяной настой с коллоидальной суспензией порошка отборных морских водорослей. От двух столовых ложек хорошо перемешанной смеси все отходы выдувает из кишечника как из трубы, без всякой задержки. Да. Вот такой музыкальный аккомпанемент мы предлагаем. Но не буду вас задерживать. Прошу вас. Такое солнце на дворе.

— Может быть вы мне объясните, что делает ваш коллега, г-н Пикл?

— О, конечно. Непростительно с нашей стороны не испросить вашего разрешения, но вы были так любезны, что мы не хотели беспокоить вас и далее. Франц весь в нетерпении. Но не хочет спешить и делать поспешные заключения. Поэтому, с вашего позволения, любезный, я бы не хотел вдаваться на определенный период в дальнейшие объяснения.

— На какой?

— Франц? Сколько вам потребуется на ваше исследование?

— Семьдесят два часа, при условии, что мне не надо будет бурить.

— О, любезный, я вижу, что последние слова Франца опять вызвали появление озабоченности на вашем лице. Прошу вас, не беспокойтесь. Он имеет ввиду колонковое бурение. Взятый керн легко восполнить, хотя мы должны соблюсти определенные пропорции. Разрешите поинтересоваться? Вы один?

— Нет с тремя.

— О, это прогресс. И где вы держите ваших жен?

— Ах, жен. Нет, я холост.

— Ага. Как и я. И Джордж. Но вот у Франца семь дочерей. Хотя и мы несколько раз делали попытки, но у Джорджа все никак не получается совокупиться с женским гомосапиенсом. У меня же все это происходит от случая к случаю и не так уж и часто. Не обрезан. Веду журнал, он тут со мной, ага вот он. Человеческих сексуальных связей. Тринадцать. Двенадцать со шлюхами. Совокуплений с животными было пять. У меня так и не встает на тех женщин, за которыми я ухаживаю. За исключением недавнего случая, когда я нанюхался дистиллированной ослиной мочи, приготовленной по рецепту Франца, и он у меня тут же налился кровью. Хотя я и испросил родительского согласия, объекту было меньше лет, чем разрешено законом для половых сношений. И, к сожалению, возбудили уголовное дело. У трех из нас вполне нормальные пенисы. При этом мой самый большой как в спокойном, так и в возбужденном состоянии. Десять и семь десятых сантиметров и семнадцать и четыре десятых, соответственно. Но не смею вас задерживать.

— Вы останетесь на ленч?

— О, это так любезно с вашей стороны, сэр.

— И обед.

— Безмерно благодарны.

Завершив свои фразы, Эрконвальд слегка наклоняет голову. Он и Джордж кажутся чище, чем Франц. Хотя последний постоянно занят приготовлением какого-то дистиллята из рогов. Слабительное предложили, а возбуждающее нет. Выхожу на двор с неприятной картиной всей этой группы, которая, обсираясь, змеи обвили им ноги, елозит по потолку своими вскоченными членами. Чтобы потом выдолбить в мягкой штукатурке непристойно грубые мотивы.

Обвитые плющом башни Кладбищенского замка массивным силуэтом выделяются на фоне неба. Из четырех труб вьется дым. Два огромных скворца, трепеща крыльями, срываются со стены в даль голубую, разворачиваются, делают бочку и, сверкая крыльями, срываются в пике и в полном безветрии снова делают «горку». Блеянье овцы. Зов ягненка. Из которого Персиваль, если он хороший стрелок, может приготовить отбивную. Или из реки, протекающей прямо у стены замка, может выпрыгнуть форель прямо на стол к завтраку. Ноги так и просятся побежать, размахивая руками вверх по холму. Так и хочется крикнуть. Этой непрошеной банде. Когда же вы, черт побери, уберетесь. Со всеми вашими приведениями, змеями, штативами и луковой вонью.

На самом верху северо-восточной стены. В ярко-красном платье. Стоит Роза и машет вниз рукой. Оглядываюсь. Никого. Машу в ответ. Здравствуйте. Перекусили? Вау, какая слышимость. Роза, играючи проходится по октавам. От холмов отдает эхо. Через залив. За песчаным пляжем и лодочным ангаром. Где стоит яхта. Для которой у меня теперь есть команда. Эрконвальд — капитан. В двигатель зальем после перегонки ослиную мочу.

Клементин следует за Элмером и проходит мимо длинного автомобиля гостей, припаркованного с внешней стороны стены замка. С боков висят два запасных колеса. На одно из которых писает моя большая гав-гав. Внутри рядом с водительским местом сидит джентльмен, которого тебе вроде бы и не представляли. Тупо смотрит вперед. Как бы даже и не замечая меня. Я его отправлю в машинное отделение. Яхты. Где его стоицизм может хорошо проявить себя среди турбин. Которые, насколько я помню из своей морской службы, довольно шумные.

Узкая тропинка вьется среди зарослей бука, сосны и платана. Слышен плеск волн. В тени под великолепной выложенной шифером крышей стоит огромное здание, выступающее из склона крутого холма прямо в залив. Под карнизом несколько ступенек ведут к двери. Куда мы и идем. Откроем вот этот замок. И толкнем. Боже. Да она с трубой. Две спасательные лодки. Первое, что скомандую. После стольких лет службы на флоте. Всем на корму. Через надстройку. Суши весла в приветствии. Говорит ваш капитан, взялись все вместе, заводи с кормы, приводи к ветру. Пошевеливайтесь, увальни.

Клементин, стоя в полутьме рубки, отдает честь и улыбается. Уверенно кладет руки на руль. Мог бы провести эту штуку через эти двери. Разрезая крутые волны, ощущая соленые брызги на лице. Орудие в замке дает еще один залп. Открывая путь в неизвестное. Бравый моряк с несколькими отборными матросами-женщинами на борту бороздит море спокойным, но приятно возбуждающим курсом, принимая солнечные ванны на пустынном фордеке. Где есть и кожаное с подушками кресло для капитана, чтобы расслабиться, пока все идет путем. Довольно рискованная нахальность по морским меркам.

Клементин, чиркая спичками, обследует судно. Всего девяносто восемь футов. Поперек все двадцать один фут. В машинном отделении огромный дизель. Упакованный на двенадцать цилиндров. И даже небольшой верстак с ключами, тисками и сверлом. Лифт, что вертикальный гроб с зеркалом, можно даже причесываться. Может вместить тесно слившуюся в объятиях любовную парочку. В кают-компании заляпанные солью иллюминаторы. Зацветшие диваны и стопки пожелтевших географических журналов. Гальюн здесь, гальюн там. В них Элмер пробует ржавую воду, бегая вверх и вниз по трапу. Пробует на зуб ковер, мочится на ступеньку. Забирай Розу с парапета, заливай баки ослиным дистиллятом, преврати эту посудину в корабль славы.

Клементин стучит по барометру, висящим на переборке под красное дерево в огромной отдельной каюте на миделе. Двойная кровать, покрытая рваной парусиной. Кто-то кашляет прямо мне в ухо. От чего на затылке дыбом встают небольшие остатки волос. Я уже привык к периодическому террору. И Эрконвальду. Медленно кланяется и снимает белую кепку яхстмена.

— О, любезный, прошу прощения. Но дело в том, что я заметил, что вы исчезли в этом направлении. И взошел на борт лишь для того, чтобы задать вопрос. Хотя я весь в сомнениях и навязываться дальше просто грех, но, умоляю, прибыло еще несколько друзей и оба они из тех, что вам понравятся. А это. Покорнейше прошу принять с наилучшими пожеланиями от Франца, меня и Джорджа сосуд с ослиным дистиллятом. Когда Франц закончит осаждение эссенции из репродукционной жидкости мамбы, мы обязательно, удостоверившись в результатах наших опытов, передадим ее в ваше непосредственное пользование.

— Спасибо. Ваши друзья, они проездом?

— Проездом? Знаете ли, на это можно ответить кратким описанием. Он — Указующий Добрый Свет. Его жена — рафинированная женщина. Они уже давно посвятили свою жизнь с присущей им добротой тем, кто находится в заключении. И сейчас их сопровождают трое бывших заключенных. Видите ли, некоторые женщины предпочитают сожительствовать с мужчинами, которые копили страсти в условиях лишения свободы в течении многих лет.

— Так их пять.

— Ах, да, конечно. Но я вижу, уважаемый, что вы удручены. Мне бы этого не хотелось. Скажите только слово и мы уедем. Но прежде я хочу сказать, что Роза шлет вам свой поклон. Она увидела в вас, также как и я, уважаемый, такое благородство и безмерное человеколюбие, которые и мы, ваши самые покорные слуги, с благодарностью разделяем. Удаляюсь в ожидании вашего решения.

Клементин, спотыкаясь, выбирается по трапу наверх из влажной затхлости. Снова поднимается по ступенькам лодочного ангара. Выходит через дверь на солнечный свет и торопливо идет вверх по холму. В библиотеке ищет в словаре букву «м». И между «мамин сынок» и «мамбо» находит слово «мамба». Любая из нескольких тропических ядовитых змей, атакующих с дистанции двенадцати футов, и очень опасная своей молниеносной быстротой и бесстрашием нанесения смертельного укуса.

Клементин тяжело опирается на край стола. Ромбики из слоновой кости вкраплены вокруг покрытого зеленой кожей верха. Прокралась в мир, едва не коснувшись моей крайней плоти, где-то спряталась и теперь тебе придется истерично плясать, увертываясь от беспощадных ядовитых зубов, которые будут разить даже, если ты ей ничего и не сделал. Скажем, даже, если не коснулся и головы. Что вообще вряд ли осуществимо с учетом ее молниеносной скорости. И двенадцать футов извивающейся смерти, ждущей как бы вцепиться в твое тело.

Голоса в большом зале. Клементин проходит туда на цыпочках. Штатив Франца стоит уже в другом углу. Оставив на прежнем месте четыре вывороченные из пола плитки и кучу выкопанной глины. Персиваль стоит среди груды багажа. Мужчина хрупкого сложения в рубашке с расстегнутым воротом одной рукой чешет свое хозяйство, а в другой держит пастуший посох. Рядом с ним высокая широкоплечая блондинка с крупной головой и большой грудью, создающей впечатление каменной кладки на цементном растворе. Приложись по ней тяжелым молотком и долотом. И все безрезультатно. Уработайся хоть до пота. Позади них тихо стоят три джентльмена в цветастых галстуках и синих костюмах в полоску. Лица с умиротворенными выражениями, руки сложены, время от времени посматривают на высокий потолок.

— Уважаемый, это мои друзья. Позвольте, г-жа Указующий Добрый Свет и ее супруг.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. Прошу нас с мужем простить, как вы видите, мы все в дорожной грязи. И нас ввели в заблуждение местные жители. Очень любезно с вашей стороны принять нас в таком виде. Вчера поздно вечером муж принял морзянку от Эрконвальда и мы отправились прямо сюда. Приятный антураж. Ты не находишь, милый. Как мне нравится изгиб лестницы. Она явно более поздней постройки.

— Любезный, их три друга предпочитают не представляться. И я взял на себя смелость, предложить вашему верному Персивалю проводить их в комнаты. Не хотел отрывать вас от ваших научных изысканий, заглянув в библиотеку.

За ленчем девять человек. Франц появляется позже и объясняет, что задержался, менял бур. Роза сменила розовое красное платье на ярко-желтое. Супруги Указующий Добрый Свет на своих местах рассматривают книги по искусству. Бывшие зэки вежливо спрашивают у меня, нужно ли мне что-нибудь с их края стола. Я попросил соль. Которую и передали. Пока все вкушали три блюда, включающих томатный суп, жареный бекон и яйцо и пудинг на пару. Персиваль разлил четыре магнума кларета в жадно раскрытые глотки. Я поинтересовался, где Путлог.

— Так он, если внимательно прислушаться, играет на органе. Ему так так хочется сделать для вас что-нибудь приятное, поэтому, он посчитал, что приятная музыка во время ленча вам понравится.

— О, спасибо.

Обед проходил в обстановке, напоминающий расположение в автомобиле. Кто сидел на противоположном конце стола, ничего не говорил, уставившись в тарелку. На стенах дымили свечи. В винном погребе Персиваль ткнул меня в бок.

— О, Господи, сэр, это так похоже на старые добрые дни.

Я вычеркнул из амбарной книги шесть магнумов кларета, которые предполагалось распить под двух зайцев и ягненка, который, по словам Тима, и так дышал на ладан на дальней стороне холма, так что его было не жаль приготовить для стола. Гости ножку за ножкой уминали баранину, заливая ее кларетом. Эрконвальд с Францем поедали свой лук и жерех с берега ручья. А экс-зэки между порциями тихо отпускали в сторону Розы комплименты. До тех пор, пока г-жа УДС не сказала, наслаждайся своей трапезой, моя милая, приятно слышать звук твоих голодных челюстей.

Вижу, что Роза готова встать и плотно сжать своими мощными руками жилистую шею, растущую прямо из груди г-жи УДС, которая сидит выпрямившись, как орудийная установка, готовая дать оглушающий залп. А у меня под столом так встал, что заломило. И все лишь от того, что чуть лизнул ослиного дистиллята. И тут Роза встает, обходит вокруг стола и, обхватив руками шею г-жи УДС, начинает ее душить.

Персиваль подает второе из зайца. Оскар застыл в дверях столовой с остатками баранины, плавающими в буром жирном подливе, начинающим капать с наклоненного блюда. Эрконвальд открыл рот. Чтобы принять четвертушку лука. Ина наливает вино. Через плечо молчаливого таинственного человека в конце стола. Который сидит прямо, уставившись в пустоту за его тарелкой. Мне всегда было неудобно вставать перед людьми, когда у тебя торчит из брюк. Сижу и думаю, какую шутку отпустить. Чтобы затушить явно назревающий общественный холокост. И может быть таким образом выяснить цену сливочного масла, четыре фунта которого исчезло за ленчем.

Г— жа УДС ахает и, подняв руки, хватает Розу за кисти. На ее шее выступает огромная синяя жила. Боже, это же яремная вена. За которую многие из нас мечтают схватить других. Вот уже на виске проступает жилка. Даже при таком свете видно, что она начинает синеть. А ее муж переворачивает очередную страницу. Экс-зэки поднимаются. Тот, что смуглый, берет Розу за руку. Другой пытается применить легкий захват и тут же получает по морде. Третий щупает ее сзади. На предмет скрытых мощностей. Боже, что за люди. Все поворачиваются на звук остатков баранины, шлепнувшихся с подноса Оскара. Лицо бедного парня выражает тревогу. Тут же исчезающую при победном реве Розы. И, конечно, не просто тра-ля-ля.

— Придушу тебя, суку ебаную.

Эрконвальд в ходе многочисленных описаний своих друзей забыл упомянуть, что они все до единого были приверженцами доктрины улаживания желчных ссор и горьких промахов по возможности мирными средствами. Так что они не пошевелили и пальцем. Пока Роза судорожно дергается в слишком уж дружеских объятиях экс-зэков. И хихикая, выскальзывает из рук, хватающих ее за подмышки. Доносящаяся издалека музыка увеличивает темп и крещендо. Нужна лишь сцена и билетная касса. Судя по тому, как у них вращаются зрачки, на представление можно допустить и пару предков, висящих на стене.

Персиваль с неожиданной проворностью после его ночного столкновения с свиньей Фредом прыгает ласточкой. В сторону г-жи УДС, поднимающей небольшой пистолет с выложенной жемчугом рукояткой, который она вынула из сетчатой вечерней сумочки. Бах, бах, бах. От стен рикошетом отлетает свинец. Выбивая моль из гобеленов. Бах, бах. Две пули бьют по латам. Экс-зэки с трудом отрывают пальцы Розы от шеи г-жи УДС, которая с вываленным языком хватает открытым ртом воздух. В вытянутой руке держит пистолет, мощные мышцы для Розы не помеха. У которой лучше получается удушение, чем пение.

А муж, Указующий Добрый Свет, все это время, перелистывая книгу, берет с блюда тонко нарезанные кусочки лука, выжимает на них жидкость из пластмассовой бутылочки в виде лимона. И элегантным движением руки отправляет их к себе в рот. Мне теперь видно, что на нем сандалии, одетые на белые носки, легко просматриваемые под столом через скрюченные конечности других. Следует приказать подать портвейн, за которым последует сыр и песни. С чашечкой черного кофе и отчаянием в часовне. Где есть алтарь, чтобы разрешить умышленное увечье и вредительство среди гостей. А также быть поближе к органной музыке.

С такими вот кипящими внутри меня тайными чувствами я и пожелал гостям спокойной ночи. Всхлипывающую г-жу УДС увели из столовой под эскортом трех экс-зэков. Когда появился Персиваль с портвейном, я приказал поставить его у моей кровати. Таинственный человек подошел ко мне и с самым печальным лицом, которое я когда-либо видел, пожал мне руку. У него под глазами на обеих щеках были два огромных продольных шрама. И создавалось впечатление, что он хочет улыбнуться. Эрконвальд продолжал, уходя, низко кланяться, ощупывая одной рукой свой зад, и мне, признаться, хотелось, чтобы он заступил за одну из тех линий, что прочертил Персиваль. От чего жертва падает вниз.

— Умоляю, любезный, простить меня великодушно. Нет такого бальзама, который бы я желал во успокоение возлить на вас.

— Мне определенно не хочется быть укушенным одной из ваших тварей.

— Ну, что вы говорите.

— То, что я говорю, абсолютно верно.

— Мне больно слышать, что вы делаете это с такой тревогой.

— Верно, такие вещи просто опасно приносить с собой в чей-либо дом. И потом, эти раскопки пола. Как вы себя ведете?

— Я очень удручен.

— Ваши друзья вооружены. Нападают друг на друга. Превращая замок в цирк. Я действительно зол, без шуток.

— Уважаемый, уверяю вас. Я понимаю вашу озабоченность. Но у большей части мамб ядовитые зубы вырваны.

— У вас настоящие живые ядовитые змеи.

— Глубокоуважаемый, не надо так расстраиваться, только три из четырнадцати могут нанести смертельный укус. Франц держит их под полным контролем. И он так ловок, что может схватить мамбу на лету. Если бы обед, к сожалению, не закончился таким непониманием, то Франц с помощью Розы продемонстрировал бы свое превосходство над одной из наиболее опасных рептилий.

— Что? Отпустить их на волю?

— О, прошу вас. Не надо так беспокоиться. Франц, хотя и вспыльчив как мамба, может наслать такую успокоенность, что иногда даже поглаживает змия под челюстью. Запертые в своем ящике они абсолютно безопасны. Не бойтесь, уважаемый.

— Не бойтесь. Я этим только и занимаюсь два последних дня.

— Я очень огорчен. Истинно желаю невозмутимого спокойствия душе вашей, чтобы ни разрушения, ни хулиганские выходки не раздражали и не озлобляли вас. Прошу вас. Уважаемый. Успокойтесь. Возможно, вы не атеист, как я.

— Я верю в Бога.

— Тогда вы с миром.

— Я так напуган, что не могу сходить.

— Вы наше слабительное пробовали?

— Ни в жисть.

Эрконвальд кланяется. И медленно выпрямляется. Со слезами на глазах.

Отводя взгляд вниз и вправо от меня. Его руки безвольно свисают, изумруд при свете свечи слабо мерцает зеленым цветом. Твидовый пиджак помят, открытый ворот рубашки сверкает белизной кожи. Несчастный безбожник. В комнате, где он стоит, такой холод, что даже в яйцах свербит. Главная дверь закрыта на засов с болтом. С рычагами, тягами и цепями. Заперев нас всех внутри. Без какого-либо выхода. Если только не отправиться по подземному ходу вплавь по морю крыс.

— Извините, Эрконвальд, я не хотел вас расстраивать.

— Я надеялся, уважаемый, что наше присутствие доставит вам радость.

— При наличии опасных рептилий, бывших заключенных и вашего друга, который перекопал весь передний холл. И что это за радость?

— Ваше укор ранит глубоко, сэр. Мы больше вас не побеспокоим, я вам обещаю. Ваш самый смиренный и покорнейший из слуг удаляется.

— Эй, подождите минутку.

— Сэр?

— Я никого не хочу огорчать.

— Я просто плачу. От печали. Но не в муках.

— От чего же?

— Не в последнюю очередь от всех этих новостей, которые вы можете посчитать хорошими. Если они придут.

— Что вы имеете ввиду?

— Прошу, поверьте мне.

— Господи, что значит поверьте. Тут не знаешь, что будешь есть в следующий раз.

— Вот это мы и будем решать.

— Змеиный яд, ну и ну.

— Прошу, дайте мне возможность доказать, что наши текущие труды принесут плоды. Я их уже предчувствую.

Как монумент стоит он терпеливо. Его спокойный голос отдает эхом, а на рассудительное лицо медленно нисходит печаль. Каждые несколько минут он содрогается от дрожи. Чувствую, как мои ноги охватывает ледяной холод. Прикажи этой банде убираться и они начнут глумиться. Или раскапывать фундамент. Даже в этот момент они уже могут заниматься тщательным отбором серебряной посуду и планировать, как бы выкинуть меня из окна.

— Могу ли я с этим идти спать?

— О, конечно, любезный.

— Спокойной ночи.

— Спите спокойно, уважаемый.

— Спасибо.

На моем ночном столике кусок красного сыра, графинчик с портвейном и стопка книг из библиотеки. Все выглядит тепло, но при свете камина чувствую холод. Каменные бутыли с горячей водой оставляют мокрые пятна на кровати. Только то, что часовня находится в их крыле, останавливает меня от того, чтобы пойти и помолиться. Эрконвальд сказал, что Путлог настроил орган и повыкидывал крысиные гнезда из труб. Как только я пожелаю, он даст концерт. Приехать в такую глушь и за ночь превратить ее в полный курбетов, но культурный дом отдыха.

За окном воет ветер, в стену глухо бьется море. Тут во сне можно и уйти. Со стен в глубины. Персиваль говорил, что в горах есть бездонное озеро с черной ледяной водой. Полное странной тонкой рыбы, некоторая настолько острая, что может проплыть сквозь камень. Но в конце туннеля, выходящего в море из утеса на глубине шести изобатов, живет огромный угорь. Прячется в пещере. Персиваль сказывал, о, сэр, не хотел я беспокоить вас разговорами о старом угре. Но в течение многих лет на выходе из туннеля сбрасывали страшные вещи, типа голов и бедер, а еще говорят, что Клементин Три Железы скидывал оттуда за ненадобностью воющих от страха женщин. Теперь оттуда в море сбрасывает забитых овец Тим, если они не нужны мисс Овари для обеда. Эта тварь там внизу пожирает кишки и внутренности пачками. А еще, думали, что именно так и закончили свою жизнь отец и матушка старого Клементина, а также Пэдди, мясник, который пьяным свалился с утеса и с тех пор никто его не видел кроме, как при ярком солнечном свете там на дне сверкает его набедренный пояс. Также ходят слухи, что огромный угорь вел себя довольно спокойно, пока поедал того или иного парня, и что эта огромная тварь не была такой злобной, пока не сожрала одного протестанта, что выращивал розы, тот отправился наловить для себя рыбки с небольшой лодки, ну этот угорь и утащил его в свою обитель. С тех пор угорь стал таким злобным и дурным, что теперь абсолютно ясно, какие сладкие на вкус католики и отвратительные протестанты.

Тихо зарычал Элмер. Во время шумной драки внизу он тихо лежал у камина. И уничтожал баранину, пока Оскар, схватившись за один конец, не вырвал ее из его огромных челюстей. Это значит, что на ночь он не станет глотать мои шлепанцы вместе с парой носков на закуску. Он довольный смотрит на меня, дрожащего от холода в постели. В этой комнате даже половицы не скрипят. Любой в хороших теннисках может незаметно подкрасться и схватить меня за горло. А Элмер и ухом не поведет, если от них не будет пахнуть бараниной. Стук в дверь. В мою.

— Входите.

— Не хотела беспокоить вас. Но не могли бы вы поделиться зубной щеткой. Я тут утром ходила и увидела вашу коллекцию.

— Конечно. Но они все пользованные.

— О, пустяки. Можно войти и взять одну?

— Пожалуйста.

Роза в шелковом кимоно. Вся в зеленых драконах на голубом фоне, изрыгающими оранжевые языки пламени. Слышен стук ее высоких каблучков. У меня забилось сердце. А она открывает футляр с зубными щетками. И начинает, выбирая, перебирать.

— Берите любую.

— Из моей вся щетина выпала.

— Сожалею.

— Вы считаете, что сегодня вечером я вела себя не подобающим образом? Я, конечно, не леди, но и эта, такая богатенькая и культурная, только и знает, что дергать своего муженька, как марионетку за веревочку.

— Я вас вполне понимаю.

— Ну, я, конечно, не хотела выглядеть, как будто я уж совсем не могу вести себя в обществе как леди.

— О, я все понимаю.

— А, как так получилось, что вы живете в этом замке совсем один, со слугами на готове и без всяких забот? Ничего, что я задаю такой вопрос?

— Мне его отдала моя двоюродная бабушка.

— Вы меня разыгрываете? Отдала его вам?

— И Элмера в придачу.

— Вот бы мне такую бабушку. Подарила бы мне приличную квартиру. Я живу в подвале. Он сейчас залит водой. Неделю назад эти трое заявились ко мне и Франц начал копать в углу, заявив, что согласно его карте там есть минеральная жила. А, оказалось, родник. Вот что там было. Струя ударила прямо мне в лицо. Оставили меня по колено в воде, а хозяин, когда увидел, пришел в ужас.

— Как жаль.

— Круглыми сутками в сапогах.

— Ужас.

— Он уложил камни, чтобы я по ним прыгала. Но хорошо, что он сначала попробовал это сделать сам, ну и шлепнулся мордой вниз. Можно мне бокал вон того вина и кусочек сыра?

— О, конечно, угощайтесь.

— Жизнь хороша, когда читаешь книжку, а рядом на ночном столике вино и сыр. Грррр. Грррр. Я сейчас зарычу.

— Вот, возьмите нож.

— Я люблю кусать. Как хорошо, хоть на мгновение скрыться от их глаз. Они чуть меня не прикончили, пока мотались по округе. Решили убрать у меня миндалины. Оперировали на заднем сиденье машины, пока этот маньяк Франц сидел за рулем. Не могла есть целых три дня. А они только и знали, что давили кур, да коров на поворотах. А потом и случайного джентльмена, выбили из под него запряженную осликом тележку со стожком сена, бедному старику это явно стоило целых десять лет его жизни, так как он пробил солнцезащитную крышу авто и шлепнулся, наделав в штаны, прямо мне на колени. Франц стал колотить бедное животное кнутом, чтобы то убралось с пути. И как всем остальным, они дали ему ослиный дистиллят. Мы доставили старика домой. Ему семьдесят четыре, так он гонял свою восьмидесяти четырехлетнюю жену по всему дому, пока Эрконвальд пытался заснять все это на камеру. Дистиллят, конечно, фигня, старик просто чокнулся.

— Почему же вы с ними?

— Они мне платят. При выезде за город я получаю боевые, так сказать. В автомобиле воняет луком, их инструменты тычут мне в спину. Каждое утро они замеряют температуру в моем заду. За такие дела я получаю дополнительный фунт стерлинга в неделю. Пока они носятся со своей точностью.

— А что насчет вашего пения?

— Ах, это. Конечно, опера, которую они поставили, оказалась самым полным фиаско за всю историю исполнительского искусства. Франц за кулисами создавал из дыма низкий туман, чтобы страус шел, выставив над ним голову. Он сказал, что достоверность такой сцены будет просто незабываема. Ну, если учесть, что эта птица ростом почти два с половиной метра, а весом сто пятьдесят килограмм, то, когда она сошла со сцены и стала носится по залу, то достоверность действительно стала полнейшей. Их троих потом затягали по судам из-за двух поломанных ног и стольких сотрясений мозга, что и перечислять неохота, театр напоминал поле битвы. Это был конец моей собственной оперной карьеры. И их тоже, уверяю вас.

— Мне кажется, что они ведут себя как-то неосмотрительно.

— Неосмотрительно — не то слово. Они просто опасны.

— О, Боже!

— Вино — великолепно. Не возражаете, если я возьму еще немного сыра?

— О, пожалуйста.

— Вам, как, здесь удобно?

— Видите ли, я как бы еще обживаюсь. Я не ждал гостей.

— И их вы называете гостями? Выкиньте это понятие из головы. Постояльцы — вот им название. Разве они не организовали лабораторию в одной из ваших комнат и не пытаются в другой прорыть дыру в полу, чтобы устроить серпентарий в комнате под ней?

— Свят, свят.

— Но, вот, что я вам скажу. Это единственные три самых честных человека, которых я когда-либо видела в этой стране. Меня не раз обдирали до последнего пенни. А они держат свое слово до последней буквы. На Рождество они раздают дюжинами утки бедным и дают образование беспризорникам, посылая их в лучшие колледжи. По доброте своей они не отказывают никому. Я своими глазами видела, как Эрконвальд шел вдоль Грин-парка, окруженный кучей оборванцев, выпрашивающих мелочь, и опустошил все свои карманы. Перепало и старухам, подыхающим за пивоваренным заводом, которые благодарили его за последние счастливые минуты на этой земле. В то время, как их родные семьи старались вогнать их в могилы, Эрконвальд, Путлог и Франц льют бальзам на голову бедного создания, кормят ее мармеладом и лимоном со взбитыми сливками. А в это время эти звери пьют за дверьми, торопясь отметить похороны бедной старушки. Можно я присяду?

— Конечно, прошу вас.

— Вы могли бы начать тут неплохой бизнес.

Роза подливает в свой бокал вина. Держа сыр за корочку, она откусывает острыми зубками последние кусочки, сверкая в полумраке глазами. Темные ищущие яблоки глаз. Задерживает свой взгляд на мне. Начинается игра, кто кого переглядит. Выигрывает через девять секунд. И, откинув голову назад, встряхивает волосами. Ее размеры, все больше моих, проносятся, как письмена, в моей голове.

— Можно вас спросить, вы нормальный?

— Извините?

— Вы слышали. Вы нормальный?

— Не думаю.

— Я жду.

— О.

— Вы знаете, о чем я спрашиваю. Вы разве не слышали такого выражения, дайте мужчине в постель женщину.

— Вряд ли.

— Так вы хотите, чтобы я легла к вам в постель или нет?

— Конечно. Прошу вас, ложитесь.

— Я сниму это старое ярмо с себя.

— Ого.

— Ха, ха. Гррр. Ну, как?

— О, Боже.

— Я тоже мерзну. Все больше. Льняные простыни и наволочки с вышивкой. А вы плутократ. Там внизу темницы. С цепями и кандалами на стенах. Везде снуют крысы. Вы и ваши предшественники должно быть хорошо проводили время, бросая в застенки бедных аборигенов, избивали и морили их голодом, прибирая своими кровавыми рукам землю, все, что могли. И что только я делаю в одной постели с таким как вы.

— Я ничего с местными не делал. Я приехал сюда недавно.

— Ну, это же по вас видно. Все признаки жестокого лендлорда. Это же на вас написано. Когда сюда ворвутся повстанцы. То с такими как вы, будьте уверены, они быстро расправятся.

— Повстанцы?

— Конечно. Повстанческая армия. Уберите свой локоть с моей груди. Вы что не видите, что это?

— Даже, не знаю. Здесь явно какое-то недоразумение.

— У вас еще вино есть?

— Графин вон там.

— Я тогда налью себе.

Клементин поправил на себе голубой ночной колпак. Он предохраняет корни волос от неблагоприятного воздействия ночного воздуха. Черный пучок которых яро прет из подмышки Розы. В случае драки с ней у меня шансов нет. Она спокойно оторвала самого крупного экс-зека от пола, когда тот попытался задушить ее захватом сзади. А у меня от эрекции аж ломит, если она решит его оторвать, то всем удовольствиям конец. До того, как сюда придут повстанцы. И не сделают это.

— Роза, вы не нальете мне бокал вина?

— Берите мой, не стесняйтесь, а я налью себе другой. Скажите, пожалуйста, а что там у вас висит на стене?

— Блоки для того, чтобы поднимать и опускать дверь.

— Повстанцы быстро с этим справятся.

— Вы случайно не знаете, когда они придут?

— Если и знаю, то с какой стати я вам скажу. С командиром я знакома лично.

— Как вы думаете, он не сделаете для меня исключения?

— Откуда я знаю. Но один человек в таком огромном месте. Когда целым семьям приходится жить в одной комнате.

— В данный момент здесь шестнадцать человек. Не считая собаки, свиньи и коллекции змей.

— О, мне эти мамбы нравятся.

— Они же ядовитые.

— У меня от них прививка. Посмотрите на мою руку. Шрамы. А скоро их станет еще больше, их выращивают, чтобы выпустить в поле. И вы будете свободны от крыс.

— И сойду с ума от этих мамб.

— А вы юморной. Так экипироваться для сна. Что касается меня, я люблю наготу. Эрконвальд фотографировал меня и спереди и сзади. Он воображает себя фотографом. До моего участия в конкурсе певиц, он преследовал меня по всему городу. Если я пила кофе, он сидел за соседним столиком и что-то писал. Наконец в холле одной гостиницы он появился из-за колонны и представился. Я рассмеялась ему в лицо. Он мне говорит, ах, мадам, позвольте мне представиться из-за этого архитектурного украшения. И чуть ли не прыгает на меня. С деликатностью козла скачет по боковым ступенькам с подсветкой. И опускается на одно колено. Протягивает мне кольцо в центре небольшого подноса. Вокруг все смотрят. Я чуть не шлепнулась в обморок от смущения. Смотрю, как дура, на выгравированное предложение замужества. А он, не говоря больше ни слова, встает, кланяется и удаляется в угол, чтобы что-то записать в свой блокнотик.

Дождь стучит по каменному подоконнику. Усиливается ветер. Шумит море. Там, где прячется огромный угорь. Охраняя свою коллекцию костей. Перевожу свой локоть обратно, где он был. Упирается в бок ее пышной груди. Ставшей еще пышней от моего сыра. Чуть дальше вытягиваю ноги между влажных простыней. Потрогать, действительно ли это правда. Что у нее между пальцами перепонки. Яд мабы в крови. И связи с повстанцами. Которые, пожалуй, уже могут быть и здесь. Чтобы занять позиции. В холлах. И прямое движение для этого карнавала.

— Вы страдаете запорами, Клементин?

— Нет.

— А я страдала. Годами. Схватывалось как бетон. Докторам приходилось выковыривать его из меня. Пока мне не сделали инфузию. Выиграв конкурс, эти трое в белых халатах подвергли меня грубому интимному обследованию разными стетоскопами и приборами для измерения давления крови. Сказали, что я дышу не так, как надо, и что это вызвано внутренним загрязнением. Конечно, я все это выслушала, куда деться, если лежишь абсолютно голой и привязанной на операционном столе под огромным застекленным люком и видишь, как облака бегут прямо над лучшей частью города. Вы бы слышали эти напыщенные комментарии. Их так и несло. Сказали, что теперь тон моего голоса станет мягче. Но, знаете, я им за это благодарна. За то огромное облегчение, которое я испытываю за утренним туалетом. Сидишь, а оно выходит из тебя разом длиной два фута, как сатин. Ослиный дистиллят Франца может быть и фигня. Но, поверьте мне, инфузия — это просто чудо.

— И дистиллят о-кей.

— Не смешите меня. Гррр. Вот это да. Более качественного гранита я в своей жизни никогда не чувствовала. Может они действительно гениальные ученые.

Роза, сопя, взгромождается на Клементина. Уши Элмера встают торчком. Бугристый матрас скрипит ржавыми пружинами. Она пытается расстегнуть на мне пижаму, которую я одел задом наперед. А в заду проделал дырку, чтобы писать. Так как постоянно путался каждый раз, когда среди ночи шел писать во время моего путешествия по бурным морям. К этой земле. После одиннадцати с половиной дней морского кошмара. Пережитого молча. В конце долгой нервной болезни. Приведшей прямо к краю могилы. Но сумел удержаться. Не желая так просто уходить. Но все же потихоньку скатываясь туда. Просыпался каждое утро на рассвете. С ощущением холода смерти. Моя двоюродная бабушка сидела целыми днями у своего дома с фронтоном на тенистой улице. По которой, как я видел, приходили и уходили молочник, почтальон и сборщик мусора. И как Эрконвальд у Розы я замерил у себя ректальную температуру. И определил медленное угасание от фатальной болезни. Которая перешла на горло и задницу. Части тела, которые ей, кажется, нравятся. А слуги моей тетушки выходили из моей спальни, покачивая головами. С подносами не тронутой еды. Каждый день я терял по семь унций. Разглядывая в зеркале свой белый язык. Новые боли в глазах. С ладоней моих умоляюще вытянутых рук парило смертью. Знай я тогда Франца, Эрконвальда и Путлога, то в глотку мне они пустили бы тонизирующий пар, а в задницу вдули бы газообразную сыворотку. От чего в желудке был бы настоящий взрыв, от которого из суставов ноги бы повыскакивали. Суетился бы как кукла, похороненная, как я сейчас, под двумя ритмично покачивающимися массивными грудями Розы и каскадом волос. Постанывает и покусывает. Это вам не последнюю милю ползти. В мою спальню в инвалидном кресле вкатывается тетушка и говорит, что я в точности как мой отец. Он был большим и сильным. Похоронил матушку и еще трех после нее. Затрахал до смерти. Так поговаривали доктора, которые диагностировали у него волнение, вызванное яичковой троицей. Неконтролируемый нрав поддерживал его в прекрасном состоянии. Он мог выскочить на перекрестке и вытащить из другой машины какого-нибудь несчастного, имевшего неосторожность рявкнуть на него на предыдущем перекрестке. Я сидел на переднем сиденье. Малыш с кудряшками и огромными печальными глазами. Встал, чтобы посмотреть, как мой отец правым хуком привычно укладывает парня на капот автомобиля. Затем перебрался на заднее сиденье, выглянул и увидел, что жертва лежит, сложив ручки, бездыханно. Роза, милая, ты сильная. Схватила меня за кисти. За окном бушует ветер. На ночном столике гаснет последняя свеча. Жизнь на цыпочках возвращается обратно. Пока ты ждешь и так ее и не видишь. Пока не наступит время. Как в данном случае. Кладбищенский Замок лечит. Новый мощный летальный ужас изгоняет застарелые, едва теплящиеся страхи, при которых ты не жил, а существовал. Все еще прошу мамочку. Вернуться. Она оставила меня в солнечный день. На скорой помощи с черного хода. Ее вынесли на носилках и поставили в тень от портика старой кареты. Я прижался носом к медному экрану. Мой отец сказал, что маме хочется тишины и спокойствия. Скоро он возьмет меня с собой, чтобы с ней повидаться. Мы поехали в дождливый день. В центр города. Утром выпал снег и теперь все улицы были серыми от мокрой грязи. В больнице гудели, позвякивая, трубы. Мы поднялись на третий этаж в лифте и прошли по длинному коридору. Провезли на коляске хныкающего маленького мальчика. Его мама держала в руках его одежду. Мы подошли к двери и меня охватила дрожь. Я стоял, а сзади меня подталкивал отец. Входи, сказал он. Посмотри на маму. Она там. Подойти к ней. Как силуэт лежала она на кровати, ее длинный хрупкий нос, глаза закрыты, волнистые каштановые волосы разбросаны по подушке. За окном крыша другого здания, вся в трубах и мелкой серой гальке. Небо темнеет, начался прямой, сильный дождь. Углы крыши забиты старым снегом. Отец стоит у двери. Рука у мамы бледная. Концы ногтей совсем белые. Я протягиваю руку и касаюсь ее. Я не знал, что такое мертвец. Пока у меня из глаз не потекли слезы. А когда я поворачиваюсь, то отца уже нет. Я оглядываю приемный покой и вижу, как отец разговаривает с доктором. Мимо меня прошла сестра и вошла в палату. Я стоял у двери и смотрел, как она закрыла лицо мамы белой простыней. А когда сестра вышла, спросила у меня, а ты кто, малыш. Никто, ответил я.

ТакжеКак и тот,КтоПричинилВсю этуБоль.