"Юлий Даниэль(Николай Аржак). Руки (рассказ)" - читать интересную книгу автора

церковно-приходской кончил... Ну, и назначили меня в команду особой
службы, а просто сказать - приводить приговоры в исполнение. Работка не
так чтобы трудная, а и легкой не назовешь. На сердце влияет. Одно дело,
сам помнишь, на фронте: либо ты его, либо он тебя. А здесь... Ну, конечно,
привык. Шагаешь за ним по двору, а сам думаешь, говоришь себе: "Надо,
Василий, НАДО. Не кончишь его сейчас, он, гад, всю Советскую Республику
порушит". Привык. Выпивал, конечно, не без того. Спирт нам давали. Насчет
пайков каких-то там особенных, что, дескать, чекистов шоколадом и белыми
булками кормят - это все буржуйские выдумки: паек, как паек, обыкновенный,
солдатский - хлеб, пшено и вобла. А спирт, действительно, давали. Нельзя,
сам понимаешь. Ну, вот. Проработал я таким манером месяцев семь, и тут-то
и случилось происшествие. Приказано нам было вывести в расход партию
попов. За контрреволюционную агитацию. За злостность. Они там прихожан
мутили. Из-за Тихона, что ли. Или вообще против социализма - не знаю.
Одним словом - враги. Их там двенадцать человек было. Начальник наш
распорядился: "Ты, говорит, Малинин, возьмешь троих, ты, Власенко, ты,
Головчинер, и ты..." Забыл я, как четвертого-то звали. Латыш он был,
фамилие такое чудное, не наше. Он и Головчинер первыми пошли. А у нас так
было устроено: караульное помещение - оно как раз посередке было. С одной
стороны, значит, комната, где приговоренных держали, а с другой - выход во
двор. Брали мы их по одному. С одним во дворе закончишь, оттащишь его с
ребятами в сторону и вернешься за другим. Оттаскивать необходимо было, а
то, бывало, как выйдешь за другим, а он как увидит покойника и начнет
биться да рваться - хлопот не оберешься, да и понятно. Лучше, когда
молчат. Ну, вот, значит, Головчинер и латыш этот кончили своих, настала
моя очередь. А я уж до этого спирту выпил. Не то, чтобы боязно мне было
или там приверженный я к религии был. Нет, я человек партийный, твердый, я
в эту дурь - богов там разных, ангелов, архангелов - не верю, а все ж таки
стало мне как-то не по себе. Головчинеру легко, он - еврей, у них,
говорят, и икон-то нету, не знаю, правда ли, а я сижу, пью, и все в голову
ерунда всякая лезет: как мать-покойница в деревне в церковь водила и как я
попу нашему, отцу Василию, руку целовал, а он - старик он был - тезкой все
меня называл... Да-а. Ну, пошел я, значит, за первым, вывел его. Вернулся,
покурил малость, вывел второго. Обратно вернулся, выпил - и что-то
замутило меня. "Подождите, говорю, ребята. Я сейчас вернусь." Положил
маузер на стол, а сам вышел. Перепил, думаю. Сейчас суну пальцы в рот,
облегчусь, умоюсь, и все в порядок прийдет. Ну, сходил, сделал все, что
надо - нет, не легчает. Ладно, думаю, черт с ним, закончу сейчас все и -
спать. Взял я маузер, пошел за третьим. Третий был молодой еще, видный из
себя, здоровенный такой попище, красивый. Веду это я его по коридору,
смотрю, как он рясу свою долгополую над порогом поднимает, и тошно мне
как-то сделалось, сам не пойму - что такое. Вышли во двор. А он бороду
кверху задирает, в небо глядит. "Шагай, говорю, батюшка, не оглядывайся.
Сам себе, говорю, рай намолил." Это я, значит, пошутил для бодрости. А
зачем - не знаю. Сроду со мной этого не бывало - с приговоренными
разговаривать. Ну, пропустил я его на три шага вперед, как положено,
поставил ему маузер промеж лопаток и выстрелил. Маузер - он, сам знаешь,
как бьет - пушка! И отдача такая, что чуть руку из плеча не выдергивает.
Только смотрю я - а мой расстрелянный поп поворачивается и идет на меня.
Конечно, раз на раз не приходится: иные сразу плашмя падают, иные на месте