"Сальвадор Дали. Тайная жизнь" - читать интересную книгу автора

раздавались ее шаги. Тут нужно было собраться с духом - и этот последний миг
стыдливости был самым приятным. Дверь открывалась, я замирал, притворяясь
мирно спящим. Но присмотревшись, можно было бы заметить, что меня так и бьет
дрожь, настолько сильно, что мне приходилось стискивать зубы, чтобы они не
стучали. Юлия отворяла ставни и подходила к кровати, чтобы прикрыть мою
наготу простыней, которую я сам же и сбросил. В этом возрасте я считал себя
идеально красивым, и удовольствие, которое я испытывал, когда на меня ктолибо
смотрит, было таким захватывающим, что, продлевая его, я не хотел одеваться.
Каждое утро приходилось выдумывать новый предлог: "Юлия, у меня тут нет
пуговицы! Юлия, смажь мне йодом ляжку! Юлия!.."
Затем следовала церемония завтрака, накрытого в столовой для меня одного:
два ломтика жареного хлеба с медом и чашка горячего кофе с молоком. Стены
столовой были увешаны прекрасными картинами в масле, надо отдать должное
таланту Пепито, а также Рамона, жившего в Париже, - благодаря им завтраки
означали для меня введение в импрессионизм. Это была самая впечатляющая школа
в моей жизни, первая встреча с революционной и антиакадемической эстетикой.
Мои глаза неустанно рассматривали густые и бесформенные мазки краски,
расположенные на полотне так прихотливо, что стоило отступить на метр или
мигнуть - и их форма чудесным образом являлась их хаоса. И с холста
изливались воздух, пространство, свет, весь мир. Самые давние картины г-на
Пичота напоминали манеру Тулуз-Лотрека. Эротичность этих литературных
экивоков на моду 1900 года пылала в глубине моей гортани, как капля
арманьяка, которой я подавился. Особенно мне запомнилась танцовщица из
Табарина, занятая своим туалетом: у нее было болезненно порочное лицо и
красные волосы подмышками.
Больше всего меня восхищали картины, в которых импрессионизм переходил в
откровенные приемы пуантилизма. Постоянное сочетание оранжевого и фиолетового
цветов доставляло мне чувственную радость и создавало иллюзию, будто я смотрю
на предметы сквозь призму и вижу все в радужных переливах. Здесь же, в столо-
вой, был хрустальный графин, пробка которого вполне могла стать
импрессионистской. Я спрятал ее в карман, чтобы тайком унести с собой и
смотреть на вещи под углом "импрессионизма". Безмолвное утреннее созерцание
задержало меня, и я торопливо допил кофе с молоком, притом так неловко, что
жидкость потекла по подбородку и шее, заливая рубашку. Было так приятно
ощущать, как высыхает теплый кофе, оставляя на коже липкие, но не противные
пятна, что, наконец, я стал делать это нарочно. Бросив беглый взгляд на Юлию
и убедившись, что она не смотрит на меня, я пролил на рубашку еще немного
кофе с молоком, который потек до самого живота. И вот меня застукали на месте
преступления. В течение многих лет г-н Пичот и его жена впоследствии
рассказывали об этом случае, а также о тысяче других не менее странных
историй, связанных с моей беспокойной личностью. Г-н Пичот обожал их
коллекционировать. И всегда начинал одними и теми же словами:
- Знаете ли вы, что еще натворил Сальвадор?
И все уже знали, что последует очередной рассказ об одной из моих
невероятных фантазий, над которыми - самое меньшее - можно смеяться до слез.
Не смеялся лишь мой отец. По его лицу проходила тень беспокойства о моем
будущем.
После завтрака я побежал к сараю, где сохли на земле кукурузные початки и
мешки с зерном. Сарай стал моей мастерской благодаря г-ну Пичоту, принявшему
такое решение, потому что по утрам туда беспрепятственно проникало солнце. У