"Осаму Дадзай. Исповедь "неполноценного" человека" - читать интересную книгу автора

дома - что-то делал в упоминавшемся выше движении, ходил с Хорики по злачным
местам, пил дешевое сакэ и так далее. Учебу почти забросил, занятия
живописью тоже прекратил.
На втором курсе гимназии, в ноябре моя жизнь круто изменилась: я
встретил женщину (она была на два года старше меня), с которой впоследствии
решился на самоубийство.
Несмотря на то, что я пропускал уроки и дома не занимался,
экзаменационные работы оценивались как "содержательные" и долго еще мне
удавалось водить свих родных за нос. Все же, в конце концов, гимназия,
вероятно, по секрету сообщила отцу о плохой посещаемости, потому что по его
поручению брат прислал длинное грозное письмо. Меня, однако, беспокоило
совсем другое: во-первых, нехватка денег, и во-вторых то, что участие в
нелегальном движении требовало все больше сил и времени, так как я стал
командиром оперативной группы, объединяющей марксистски настроенных учащихся
гимназий Центрального квартала, а также кварталов Коисикава, Симотани,
Канда. Пошли разговоры о вооруженном восстании, я приобрел маленький нож
(сейчас-то мне понятно, что он едва ли годился для точки карандашей), держал
его всегда в кармане плаща, мотался по улицам, "устанавливая связи". Мне
ужасно хотелось напиться, чтобы как следует отоспаться, но не было денег. К
тому же RS. (если не ошибаюсь, так мы называли партию) не давала передыха,
поручая все новые и новые дела. Началось-то все просто из интереса к тайне,
а потом это баловство обернулось так, что покоя не стало. Тут я решил себя
не усмирять, послал своих коллег по RS к черту, сказав, что они обращаются
не по адресу, пусть все их поручения выполняют их же подчиненные и, таким
образом, порвал с ними. Но, сделав это, естественно, чувствовал себя
отвратительно и задумал умереть.
Как раз в это время были три женщины, высказывавшие ко мне
расположение. Одна - дочь хозяина дома, где я снимал комнатку. Только приду
домой после каких-то дел по этой своей организации, буквально с ног валюсь,
не ужиная ложусь спать, как тут обязательно появляется в моей комнате эта
девица с почтовой бумагой и ручкой.
- Извини, пожалуйста, у нас малыши так галдят, что я и письмо не могу
спокойно написать.
Она садится за стол и больше часа пишет что-то.
А я - ведь мог бы так и лежать, не обращая на нее решительно никакого
внимания: до того устал, что и рта раскрыть не хочется - так нет же, я
чувствую, что она ждет, когда я с ней заговорю, и просыпается моя вечная
услужливость, мысленно выругавшись, ложусь на живот, закуриваю и начинаю:
- Говорят, иногда мужчины топят баню любовными посланиями от женщин.
- Да ну тебя, противный... Это ты, что ли, так делаешь?
- Нет, что ты, я ими только молоко иногда кипятил.
- Ну и славно. Пей на здоровье. Скорей бы ушла. Какие там письма...
Ведь ясно же, что она не письма пишет, а рожицы рисует.
- Покажи, что ты пишешь, - говорю я, думая при том: "Умереть лучше, чем
читать твою писанину".
Тут начинается: "Не трожь! Отойди, не трожь!" Но радости-то, радости
сколько в голосе! Чем дальше, тем больше она раззадоривается. И мне в голову
приходит идея: надо попросить ее о чем-нибудь.
- Могу я побеспокоить тебя? Не сходишь в аптеку за снотворным? Устал
безумно, щеки горят, а заснуть не могу. Не сочти за труд. Погоди, деньги