"Осаму Дадзай. Исповедь "неполноценного" человека" - читать интересную книгу автора

считая их совершенно неинтересными. И лишь когда я рисовал (не шаржи,
конечно), я работал вдохновенно, испытывал сладкое мучение, стремясь
выразительнее передать свои ощущения. Причем с самого начала я шел
собственным путем. Школьные учебники по рисованию были скучны, работы
учителей казались мне мазней, приходилось напрягаться в поисках собственных
средств выражения. Еще в средней школе у меня было все необходимое для
работы маслом, но картины обычно получались какие-то плоские, как детская
аппликация из цветной бумаги - вероятно оттого, что я руководствовался
школьными пособиями, а подражание, даже если бы эти пособия были составлены
под влиянием импрессионистов, не могло дать хороших плодов. И именно Такэичи
помог мне разглядеть, где в своих художнических принципах я был неправ.
Глупо стараться так же красиво воспроизвести то, что воспринимаешь как
красивое; большие художники из ничего, своею волею творят прекрасное.
Испытывая тошноту при виде безобразной натуры, они не скрывают, тем не
менее, интереса к ней, работают с огромным наслаждением. Иначе говоря,
секрет - ключ к нему дал мне Такэичи - состоял в примитивизме. И вот,
тщательно скрывая от частых посетительниц моей каморки, я приступил к работе
над автопортретом. Получилась вещь трагическая, от портрета мне самому
становилось не по себе. То был я - тот я, которого сам же старался поглубже
упрятать, тот я, на губах которого всегда скользила ухмылка, я, веселящий
всех вокруг, но с душой, которую гложет вечная тоска. "Неплохо", - одобрил я
свою работу, но не мог показать ее никому, кроме Такэичи: опасался, что люди
смогут выведать мое самое сокровенное, не хотел, чтобы меня от чего-нибудь
предостерегали, боялся также и того, что в портрете не увидят меня и сочтут
его очередной блажью шута, страшился, что он вызовет только хохот, а это
было бы горше всего... В общем, я упрятал автопортрет как можно глубже в
стенной шкаф.
Свой химерический стиль я скрывал, на школьных занятиях старался
красиво изображать красивое и не переходить границ посредственности.
Доверился только Такэичи, перед которым давно уже раскрыл свою
израненную душу. Я спокойно показал ему автопортрет. Он похвалил эту мою
первую работу, а потом, после второй или третьей "химерической" картины еще
раз предрек:
- Из тебя получится большой художник.
И вот, окрыленный двумя пророчествами дурака Такэичи, я вскоре
отправился в Токио.
Хотел поступать в художественное училище, но отец, намереваясь сделать
из меня чиновника, велел учиться в старших классах столичной гимназии.
Перечить отцу я не мог, подчинился его воле еще и потому, что самому
опостылели дом и сакура на берегу моря. Успешно сдал экзамены в Токийскую
гимназию и началась общежитская жизнь, грязи и грубости которой я не
выдержал. Уйдя из общежития (не только из моральных соображений, но и потому
еще, что врачи поставили диагноз: инфильтрат в легких), я поселился на
отцовской даче в районе Уэно-Сакураги. Вообще приспособиться к жизни в
коллективе мне никогда не удавалось, а тогда меня бросало в холод от таких
изречений, как "юношеский пыл", "достоинство молодого человека" и прочее,
мне претил этот дух учащейся молодежи. И в классах, и в комнатах общежития в
самом воздухе витала какая-то извращенная похотливость. Меня не спасало даже
близкое к совершенству паясничанье. За исключением одной-двух недель, когда
отец приезжал на свои сессии, на этой даче практически никого не было, и в