"Джозеф Максвелл Кутзее. Железный век " - читать интересную книгу автора

Сегодня утром я принесла ему кофе и застала его в тот момент, когда он
мочился в канаву. Он не выказал ни малейшего смущения.
- Хотите получить какую-нибудь работу? - спросила я. - Могу вам дать ее
сколько угодно.
Он ничего не ответил, но выпил кофе, держа кружку обеими руками.
- Вы растрачиваете бессмысленно свою жизнь, - сказала я. - Вы же
взрослый человек. Как вы можете так жить? Валяться весь день и ничего не
делать. Не понимаю.
Я действительно этого не понимаю. Есть во мне что-то, что противится
безволию, апатии, желанию не быть.
То, что он сделал в ответ, потрясло меня. Глядя мне - впервые - прямо в
глаза, он плюнул, и его плевок-густой, желтый, с коричневыми разводами
кофе - остался лежать на цементной дорожке рядом с моей ногой. Затем он
сунул мне в руки пустую кружку и не спеша пошел прочь.
Вот оно, потрясенно думала я, то самое, что разделяет нас. Плюнуть не
на меня, а передо мной, чтобы я могла это увидеть, рассмотреть хорошенько,
обдумать. Его ответ, из его собственных уст, еще не успевший остыть. Слово,
опровергнуть которое невозможно. Язык, существовавший до всякого языка.
Сначала этот взгляд, потом плевок. А взгляд? В нем не было уважения,
уважения мужчины к женщине, которая годится ему в матери. На-получи обратно
свой кофе.
Сегодня он не ночевал тут. И коробки пропали. Но я обнаружила в
дровяном сарае сумку "Air Canada" и место, где он, по-видимому, устроился
среди дров и хвороста. Поэтому я знаю, что он рассчитывает вернуться.
Целых шесть страниц о человеке, с которым ты незнакома и никогда не
познакомишься. Почему я пишу о нем? Потому что он - это и я и не я. Потому
что в его взгляде я читаю о себе то, что можно написать. Иначе мое письмо
стало бы просто стенанием-то погромче, то потише. Когда я пишу о нем, я пишу
о себе. И когда пишу о его собаке - тоже о себе, и когда пишу о доме - тоже
о себе. Мужчина, дом, собака - неважно что, если это позволяет мне протянуть
к тебе руку. В другом мире не нужно будет слов. Я просто встану у тебя на
пороге. "Принимай гостью", - скажу я тебе, и на этом кончатся все слова. Я
обниму тебя и буду в твоих объятиях. Но в этом мире и сейчас я могу
дотянуться до тебя только словами. И вот день за днем я превращаю себя в
слова, оборачивая их бумагой, как лакомство: лакомство для моей доченьки, на
ее день рождения. Слова из моего тела, частицы меня, которые она в свое
время раскроет, чтобы съесть, усвоить, принять их в себя. Как пишут на
пузырьках: бабушкины леденцы, леденцы по бабушкиному рецепту, которые с
любовью производит старость, ибо у нее нет выбора, как только любить тех,
кому она отдает себя, чтобы ее либо выбросили, либо проглотили.
Хотя дождь шел почти весь день без перерыва, но только когда стемнело,
я услышала скрип калитки, а потом царапанье собачьих когтей на веранде.
Я смотрела телевизор. Некто из племени министров и замминистров
зачитывал обращение к стране. Я осталась стоять, как всегда, когда я их
слушаю, - чтобы сохранить остатки самоуважения (кто, когда его
расстреливают, захочет сидеть?). Ons buig nie voor dreigemente nie, говорил
он: мы не испугаемся угроз - все, что в этих случаях говорят. Занавески
позади меня не были задернуты. В какой-то момент я почувствовала, что он
тут, этот человек, которого я не знаю, и тоже смотрит - через мое плечо. Я
прибавила звук, чтобы до него доходили если не слова, то хотя бы интонации