"Джозеф Максвелл Кутзее. В сердце страны" - читать интересную книгу автора

определенно не я в том ясном смысле, как мне бы хоте лось. Когда я заглажу
свое сегодняшнее поведение? Мне следовало сохранять спокойствие или быть
менее нерешительной. Мое отвращение к горю Хендрика показало, как я
нерешительна. Женщина, у которой в жилах течет красная кровь (Какого цвета
моя? Водянистая розовая? Чернильно-фиолетовая?), вложила бы ему в руки
топорик и втолкнула бы его в дом, чтобы он отомстил. Женщина, исполненная
решимости быть автором своей собственной жизни, не побоялась бы раздернуть
занавески, чтобы свет залил место преступления-лунный свет, свет от горящих
головешек. Но, как я и боялась, я мечусь между напряжением драмы и вялостью
размышления. Хотя я нацелила ружье и спустила курок, я закрыла глаза. И
вести себя подобным образом заставила меня не женская слабость, а тайная
логика, психология, которая не позволила мне смотреть на наготу моего отца.
(Возможно, та же самая психология сделала меня неспособной утешить
Хендрика.) (Я ничего не сказала о наготе девушки. Почему?) В том, что у меня
имеется психология, есть утешение: было ли когда-нибудь существо,
благословленное психологией и в то же время без существования? - но есть
также и повод для беспокойства. Чьим существом, в повести о бессознательных
мотивах, я буду? Моя свобода подвергается риску, меня заталкивают в угол
силы, не подчиняющиеся мне, скоро мне ничего не останется, как сидеть в
уголке и плакать. И не важно, что в данный момент этот уголок представляет
собой долгую прогулку по дороге: в конце пути я обнаружу, что земля круглая;
углы имеют много форм. Я не приспособлена для жизни на большой дороге. Нет,
пока у меня есть ноги и-не буду обманывать себя, заявляя о необходимости
средств к существованию, - саранча, ливневая вода (порой придется сменить
обувь), я могу идти до бесконечности; истина заключается в том, что мне не
вынести тех людей, с которыми я встречусь: трактирщиков, форейторов,
разбойников с большой дороги (если я только в том веке), - и приключений:
изнасилований и ограбления (правда, красть у меня особенно нечего, да и для
насильников я не представляю интереса) - да, такое не забудешь, и случается
это с самыми, казалось бы, неподходящими людьми. Если, с другой стороны,
дорога вечно будет такой, как сейчас, - тём ной, петляющей, каменистой, -
если я вечно буду брести по ней в лунном свете или при свете солнца, не
приходя в такие места, как Армоэде, станция или город, где гибнут дочери,
если - чудо из чудес! - дорога не приведет никуда день за днем, неделя за
неделей, месяц за месяцем - разве что, если мне повезет, на край света, -
тогда я могла бы ей предаться, истории жизни на дороге, без психологии, без
приключений, без формы; шлеп-шлеп-шлеп в моих старых башмаках на пуговицах,
которые износятся, но будут немедленно заменены новыми башмаками на
пуговицах, висящими на веревочке у меня на шее, как две черные груди, с
редкими остановками ради саранчи и дождевой воды, или с еще более редкими
остановками, чтобы справить естественную нужду, или с остановками, чтобы
вздремнуть или помечтать, без этого не прожить, и с лентой моих размышлений,
черных на белом, плывущих, как туман, над землей, на высоте пять футов, и
тянущихся назад, к горизонту, - да, такой жизни я могла бы предаться. Если
бы я знала: это все, что от меня требуется, моя походка сразу бы ускорилась,
шаг удлинился, бедра начали бы раскачиваться, и я бы шла вперед счастливая,
с улыбкой. Но у меня есть причина подозревать - а может быть, и не причина,
а нечто бессознательное, подозрение, чистое и простое, беспочвенное
подозрение, что эта дорога приведет, если я сверну направо, в Армоэде, а
если я сверну налево, то на станцию. А если я выберу путь на юг и побреду по