"Михаил Черненко. Чужие и свои " - читать интересную книгу автора

черные по грязному белому. Если бы не эсэсовцы с автоматами за спинами этих
людей, было бы похоже на неудачно пошитые пижамы.
Изможденные, небритые, люди в полосатом работают на путях под охраной
эсэсовцев в каком-нибудь десятке метров от нашего эшелона. Молодой
унтер-офицер пренебрежительно поясняет: это же евреи и уголовные
преступники, чего их жалеть! А пожилой солдат-отпускник качает головой и
мрачно произносит непонятное слово. Кажется, "карцет". Что это такое, никто
из нас не знает.
Потом будем знать, что это всего две буквы, К и Z. Так у немцев
обозначают концентрационный лагерь. Один из них здесь рядом - Майданек, в
котором будут уничтожены полтора миллиона человек.

В вагон, где мы ехали, набивалось постепенно все больше немецких
солдат. Потом стали устраиваться и офицеры; наверное, они садились по дороге
или им не хватило мест со своими.
Потянется ли дальше ниточка от чубатого полицая, который приставал с
"кукурузой", мальчик, разумеется, не знает. Но все равно боится. И видно, не
зря. Прямо в вагоне, через одну-две скамьи от нас с дядей Мишей наш русский
доктор пристает к немецкому офицеру. Не все слова знает, [33] показывает на
пальцах, но гнет свое: как, дескать, узнать про человека, не важно про кого,
вообще - еврей он или нет? Офицеру, кажется, все это неинтересно, и он не
очень понимает, чего этот русский к нему пристает. Долго молчит, вежливо
слушает. Наконец меланхолически произносит: "Alle Juden sind beschnitten" -
все евреи обрезаны. Чего ж, мол, еще?
Мало ли что! - не унимается активный доктор и опять вяжется к офицеру.
Жестикулирует, повторяет, что "а если найн? ну, нихт обрезание?". Показывает
пальцем, как пилят. Похоже, что офицеру это уже надоело. Он смотрит в окно,
сопит и, наконец, объявляет, явно собираясь на этом закончить беседу: "Dan
ist er eben kein Jude! - говорит немец уверенно, с нажимом. - Тогда он,
значит, не еврей..."
Просто и ясно. Хорошо бы, и остальные так считали. Кажется, еще раз
пронесло, но после такого второго звонка мне становится совсем уж неуютно.
Сколько можно? И как на этой карусели выкрутиться?

Дело к вечеру, поезд идет все быстрее; говорят, это уже Германия.
Последний для меня день в эшелоне (я этого, естественно, не знаю). Недолгая
остановка на чистенькой, совсем заграничной станции Бромберг (это теперешний
польский Быдгощ). Отцепили паровоз, он дает короткий гудок и куда-то уходит.
А к эшелону уже медленно катится другой паровоз. Сияет какими-то латунными
частями и вообще выглядит так, словно его вымыли с мылом. Из окошка кабины
глядит весьма упитанный, излучающий спокойствие и достоинство машинист. На
нем синий форменный мундир с начищенными до блеска пуговицами.
Из-под отворотов мундира видна - совершеннейшее чудо ! - белая рубашка
с галстуком. Наверное, увидев такое, мальчик подумал, что дело совсем плохо,
что раз так, то войну у них не выиграть...

Миновала еще одна ночь. И ранним утром, едва рассвело, эшелон стал
тормозить и остановился. Чистенький перрон, везде написано крупными буквами,
что это город Нойбранденбург. Новый, значит, Бранденбург. Интересно!
Суетятся, бегают вдоль вагонов несколько человек в добротной гражданской