"Владимир Чивилихин. Про Клаву Иванову" - читать интересную книгу автора

- Ладно.
- Понимаешь... Он один, электровоз-то, будет брать току больше, чем вся
наша электростанция дает.
- Сила, - согласился я. - Ну?
- И в нем есть камера высокого напряжения.
- Есть.
- Туда надо входить, - печально сказал Захар.
- Ну и что?
- Боюсь... Понимаешь?
Я понимал и не смеялся, потому что сам такой. Ничего на свете не боюсь,
а вот электрического тока - извините...
Что это я? Начал рассказывать про деповские перемены, а про Клаву
Иванову забыл. Нет, она не сожалела о паровозах. Только не знаю, отдавала
ли она себе отчет в том, что страх перед ними помешал ей тогда решиться на
непоправимое. Теперь она уже не боялась поездов, хотя проходные товарняки
по-прежнему налетали на станцию с таким грохотом, будто рушился с высокой
горы сыпучий камень. Да и новые машины не были тихонями. Они гремели так,
что казалось, вот-вот расколют рельсы или сами развалятся. И выли
неистово, словно станцию обслуживали глухие стрелочники.
Мир для Клавы разделился на две неравные части - сын и все остальное. В
будни она нетерпеливо достаивала смену и бежала за ним в ясли, а по
воскресеньям тащила его в лес. Снег там давно истаял. Даже в тенистых
пихтарниках было сухо. Лес оделся, зажил своей чистой и праведной жизнью.
Клава не понимала, что она ищет в лесу. Успокоенья, тишины, свежести? Ее,
я думаю, тянуло туда то, что тянет тебя, меня, всех, - мы ищем в природе
общности с тем, что боимся потерять в себе.
Семья располагалась на одеяле, в теплой мягкой траве. Мать и сын
грелись под ласковым, не успевшим еще разъяриться солнцем, слушали
глубокий и гулкий голос кукушки. Клава ничего не загадывала - зачем
испрашивать счастья у того, кто сам жалкует и ничего не знает про счастье?
А уготовано ей было еще всякого. И полной чашей. При теперешнем
расположении станков мне еще лучше было видно Клаву. Она как будто
попрямела и словно бы подросла, потому что у радиально-сверлильного
положили на пол помост.
За любым человеком наблюдать интересно. И сколько бы ты его ни знал,
всегда что-то новое найдешь, если присмотришься или подивишься вдруг,
почему это не видел такое, что должно бы сразу заметиться. Однажды я
узрел, как в деповской грязи Клава ухитрялась не замазюкаться. За работой,
знаете, то лоб вытрешь незаметно, то ухо либо нос тронешь и к концу смены
становишься чумазый, почти такой же, как в те далекие времена, когда мы с
парнишками нарочно обсыпались котельной сажей, чтобы идти по поселку
настоящими рабочими. Вижу сейчас себя огольцом и смеюсь - шагаешь, бывало,
этаким рабочим и прохожих в чистом вроде бы не замечаешь. Не торопясь
идешь, враскачку, а самому до смерти хочется подпрыгнуть и побежать, чтоб
скорей отмыться да пожевать чего-нибудь...
По утрам Клава туго повязывала косынку, однако тяжелые, собранные в
узел волосы ее постепенно ослабляли узел. Она поправляла косынку
мизинцами, потом сгибом кисти. Руки все больше чернели, и она действовала
уже локтями, а перед самым обедом - плечами, и эти движения были так легки
и красивы, что передать не могу. А плечи-то у нее узкие, плавные в линиях,