"Владимир Чивилихин. Про Клаву Иванову" - читать интересную книгу автора

В ней по бокам два жандарма сидят...

Тут Еремей рванет кулаком, и подымут все разом, а он правит песню,
находит за столом тех, кого ему надо, чтоб оттенили подголосьем басы, либо
молит глазами, просит поддержать, вывести какое-то место; он то приглашает
взять повыше, то укрощает всех взглядом, то бережно несет песню над столом
тяжелой-легкой рукой - засмотришься и заслушаешься!
Наверно, это ссыльные завезли сюда и оставили песни, что не забылись и
через сто лет. И от гражданской войны тоже кой-чего еще сохранилось,
только таких напевов, как на Переломе, я нигде больше не слыхал. Заводят
суровую и тяжелую бывальщину про палача-генерала и еще одну, широкую, как
сибирская сторонушка, песню любят - названия ее тоже не знаю, но начинают
густо так и вольно:

Отец мой был природный пахарь,
И я работал вместе с ним...

Нет, есть в народной песне такое, что возвышает и очищает человека. Раз
я засек нашего Глухаря в одной певучей компании. Видно, он совсем не
страдал от того, что не слышит, ревностно следил за нами, впиваясь глазами
в меня, в других, шевеля губами, покачиваясь в лад, а потом улыбался
вместе со всеми, и взгляд его был теплым, со счастливой слезой. Бывают,
знаете, такие лица у людей после песни - все отдашь! И она, хорошая
песня-то, если ее неуменьем или озорством не испортить, может потом неделю
греть...
А на массовках у нас больше частушки поют, для веселья. Так было и в
тот раз, на той горькой массовке. Общежитские девчата уселись кружочком на
газетах. Клава, как все, выпила стакан красного и смотрела на пляшущих
деповских женщин, веселых, румяных, одетых в пестрые платья. Плясать они
не умели, а просто перебирали ногами, откидывая назад руки и выпячивая
груди, или, взяв друг дружку за кончики пальцев, мелко тряслись.
Одна только - крепенькая да поворотистая - выделывала своими хромовыми
сапожками. Она была в юбке гармошкой и совсем прозрачной блузке.

Попереди кружева,
И позади кружева,
Неужели я не буду
Кондукторова жена?

Плясунья плавно отмахивала в стороны руками, дурашливо подкрикивала,
смеялась над частушкой и над баянистом, который очень уж серьезно
относился к своему делу. Он, будто невыносимо страдая, кривил лицо,
отворачивал его в сторону и, надувая на шее жилы, взывал надрывным
голосом:

Ты гармонь, моя гармонь
Четырехугольная!
Ты скажи мине, гармонь,
Чем ты недовольная?