"Юрий Иванович Чирков. А было все так..." - читать интересную книгу автора

контрабандисты, члены Промпартии и многие "осколки Российской империи".
Как я буду жить здесь три года, более 1000 дней? Какая будет работа?
Будут ли книги? Смогу ли учиться, чтобы сдать экзамены за среднюю школу? С
какими "железными масками" я здесь встречусь?
Ожидание необычного, детское любопытство перекрывали все другие
чувства. Поэтому я с позиции своих пятнадцати лет не смотрел так мрачно, как
мои взрослые спутники, уныло столпившиеся на борту "Ударника", хотя со
времени моего ареста 5 мая 1935 года я видел столько страшного,
отвратительного, пережил так много стрессов, что другому хватило бы на всю
жизнь.
Помню, как меня не арестовали, а похитили из дому после возвращения из
школы, заманив на Лубянку по доносу, а родители всю ночь искали сына по
московским моргам. Помню первый допрос, продолжавшийся до трех часов ночи,
когда мне предъявили фантастическое обвинение в попытке взрыва мостов, в
подготовке покушения на секретаря ЦК КП(б) Украины Косиора (потом, три года
спустя, расстрелянного как врага народа) и даже в организации покушения на
самого Сталина. А ночи на Лубянке, в камере, когда один из соседей будил
всех по нескольку раз в ночь страшными воплями (ему снился расстрел)? А
набитая до предела камера № 68 в Бутырках, где 150-160 человек вместо 24 по
норме не могли разместиться не только на нарах, но и под нарами на полу? А
лозунг, написанный (и возобновляемый) заключенными на стене пересыльного
корпуса: "Входящий, не грусти! Уходящий, не радуйся!"? И наконец, после
месячного мучения в арестантских вагонах и пересыльных тюрьмах страшные
Соловки, где творились такие дела, что даже Лига Наций хотела вмешаться. Но
тем не менее я смотрел на божий мир бодро, с никогда не ослабевающим
интересом.
Первый день сразу начался хорошо. Из порта до пересыльного пункта нас
вели без собак. Можно было сходить с дороги и идти по траве. Было тепло. Не
верилось, что близко Полярный круг.
Барак пересыльного пункта (перпункт), где вновь прибывшие проходят
карантин, был большой, с трехэтажными нарами. Наш этап разместился на нижних
нарах, и только я забрался на третий этаж. Расстелив на досках пальто,
улегся отдыхать. Стало тихо. Уставшие от бессонной ночи на пароходе, люди
спали.
Сквозь дрему я услышал тонкий жалобный плач. Отец Василий, священник из
Рязани, с зеленоватой от старости бородой, стоял в углу на коленях, молился
и плакал. Я не мог вынести и спустился утешить старика. Оказалось, он плакал
от радости, что умрет не где-нибудь в тайге, а на земле, Зосимой и Савватием
освященной.
Обследуя зону перпункта, я повстречался с аккуратным маленьким
старичком в сером картузе и валенках. Он вежливо поздоровался и спросил, не
из Владимира ли я?
- Земляками интересуюсь, - застенчиво пояснил он. - А тут все больше
москвичи да ленинградцы. Ну иностранцев много. А я в Москве часто бывал у
Ивана Дмитриевича, у Сытина. Книжками его вразнос торговал, офеней работал.
Да вот на островах уже три года мыкаюсь. Ногу сломал на Секирной горе, а
теперь легкую работу дали: дневальным на перпункте. Сегодня вам воду привез,
а с завтрашнего дня хлеб да еду вам возить буду. Работа нетяжелая, да и
народ новый вижу - интересуюсь, как на воле живут.
Я засыпал вопросами словоохотливого старичка. Ответы он давал