"Юрий Иванович Чирков. А было все так..." - читать интересную книгу автора

ярость. Он швырнул недоеденный пирог в машину. Жирная требуха расползлась на
ветровом стекле. Машина остановилась, Буркова вдруг окружили, схватили,
посадили в другую машину, которая шла следом. Был декабрь 34-го года,
Михаилу Петровичу угрожал расстрел, но обошлось десятью годами (статья 58,
пункт 8). Внизу под Бурковым было место японца Катаоки. Это был классический
японец: невысокий, коренастый, большеголовый, с крупными зубами,
выступающими из широкого рта. Карикатура на японского милитариста, да и
только. Он работал парикмахером, был весьма опрятен и ни с кем не дружил. Ко
мне он проявил внимательность и, расспросив по обычной схеме (статья, срок,
откуда, сколько лет), сказал: "Совсем марчишка" (в японском языке нет звука
"л") и разрешил сидеть на его постели. О Катаоке говорили, что он японский
шпион, офицер. Рассказывали всякие чудеса о его ловкости и силе. Как-то его
за провинность посадили в КУР с урками. Начальство рассчитывало, что его там
изобьют, однако он избил пять или шесть урок (и не простых, а соловецких),
и, когда дверь открыли, Катаока будто бы сказал: "Заборери хуриганы, режат и
прачут". Хулиганы, действительно, лежали на полу и жалобно стонали.
Несколько первых дней после перевода в кремль я ремонтировал дорогу в
порт. Работали под конвоем, руководил Готард Фердинандович Пауксер, швед по
национальности. Он заведовал озеленительными работами в Москве и сел за
растрату. В лагере находился на привилегированном положении. Высокий,
стройный, в сером красивом плаще, в золотых очках, с папиросой в золотых
зубах, с тросточкой в руке, он обходил работы, брезгливо сторонясь
заляпанных грязью людей, и отрывисто покрикивал: "Работать, работать!"
Какая огромная разница была между ним и нами. Я смотрел на него и
думал, что даже в такой однородно-бесправной массе заключенных могут быть
бесконечные различия в положении, что неравенство - основная особенность
этого странного и страшного мира. Я освобождался от этого ощущения только
тогда, когда входил в читальный зал. Как бы я ни уставал, после обеда я
два-три часа проводил в библиотеке. Для регулярных занятий у меня не хватало
пороху, да и программы не были еще присланы. В первые дни я читал газеты,
брал журналы.
В один их этих дней Ивенсен тоже зашел в читальню и стал быстро
просматривать подшивки летних газет. Вдруг он вскочил, подошел ко мне с
развернутой подшивкой "Комсомолки" и показал фотоснимок планера. Под снимком
было написано: "Планер "Чайка" конструкции П.А. Ивенсена". В статье-отчете о
соревнованиях в Коктебеле было написано, что "Чайка" заняла первое место.
Павел Альбертович светился от счастья. Планеризм - его песня, как и его
друга Королева, будущего генерального конструктора космических ракет,
который будет арестован в 38-м году "за продажу чертежей в Германию", но
доживет до реабилитации и всемирной славы.
В библиотеке выписывалось более шестидесяти названий газет и около
сорока названий журналов, многие из которых я раньше и не видывал. Мне
хотелось со всеми познакомиться. Читальным залом заведовал краснощекий
старик с рыжей бородой - самарский архиепископ Петр Руднев (в миру Николай
Николаевич), а кабинетом журналов и технической литературы - сотрудник
Наркоминдела Веригин, худой, бледный, с вкрадчивыми манерами и глуховатым,
тихим голосом. Я удивлял и того и другого своими просьбами:
- Дайте мне "Вапаус" и "Дер Эмес", - просил я Руднева.
- Ты что, умеешь читать по-фински и по-еврейски? - спрашивал удивленный
архипастырь.