"Сергей Чилингарян. Бобка (Повесть о собаке)" - читать интересную книгу автора

мягкости клал поверх лапы. Класть же лапы наоборот - для зимнего согрева -
не сразу научился. Поначалу он накрывал культю мордой, но так уставала шея,
и вскоре незаметно для себя Бобка стал накрывать кончик культи целой лапой.
Ледяные ветерки понизу донимали Бобку до дрожи - не то что в прошлую зиму.
Ведь летом Мальчик заметил, что псу стало трудно влезать в конуру:
перепрыгивая порожек, Бобка стукался теменем. Мальчик указал Хозяину, и тот
спилил порожек до земли. Теперь же, когда прошло столько времени, Хозяин
забыл, что у Бобки был уютный круглый вход в конуру; забыл и ничего
утеплительного не устроил; не прибил хотя бы над входом войлочных полосок до
земли, как у Вэфа на бочке. Может, потому, что у Бобки стал бы хуже
служебный обзор из конуры.
Когда холодное продувание стихло, повалили густые безветренные снега, и дом,
курятник, деревья, ближний видимый лес все время летели вверх. Бобке
становилось волнительно, тревожно: как бы весь видимый мир не вознесся и не
забыл бы его на цепи в самом низу огромных снегов. Бобка тихо скулил,
чураясь непрошеных видений; заострял взгляд на снеге, чтобы остановить
вечный улет окружающей тверди; а крупные снежинки провожал глазами до земли,
убеждаясь в их пропадающей остановке.
После снегов ночное пространство становилось особенно прозрачным и черным,
словно его начистили снежинки. Поднимался ветер, злее прежнего, постепенно
завьюжил сугробом Бобкину конуру, немного погустела шерсть - и под ней
теперь быстрее нагуливалось тепло.
Соседской псине Асте за хорошую службу прицепили на дверцу пружину, и ей там
было хорошо - в обитой войлоком конуре. В дверце выпилили окошко для обзора
и приделали туда стекло. И хитрюга Аста сама научилась оттягивать дверцу
лапой.
К середине зимы надолго прояснилось, забылась озерная вода - там была
снежная равнина. Сумерки надвигались рано; вскоре после прихода Мальчика
морозная дымка скрадывала лес, и деревья сливались в темную полосу частокола
с зубчиками верхушек; снежная гладь озера за забором тускнела, Бобка терял
ориентиры прорубей и тропинок, взгляд его вяз и тонул там, и от слабости
голодного ожидания он обычно задремывал - до наступления темноты. Просыпался
с приходом Хозяина, подрагивал, ждал, когда принесут горячую похлебку с
костями, от которой становилось тепло, бодро, иногда даже жарко. Хотя вскоре
он остывал до прежнего равновесно-зябкого состояния, чтобы не отдавать много
тепла морозу.
Ночи были долгими, хрусткими и прозрачными от неподвижной стужи; луна с
вечера путалась в печных дымах, а к полуночи застывала четко и яростно, как
напоминание о чужом, грозном, неизведанном мире, который она зрит
одновременно. Бобка чуял, как огромно-одинокий светящийся глаз завораживает
собой стайные полчища зверья, которого он не видел, но знал, что оно су-
ществует - может, сразу за сплошным частоколом леса, - знал настороженной
шкурой и безотчетной памятью нюха, и лучше бы убрался с неба этот сосре-
доточенный зритель всеобщего плача, рыка и воя. Подолгу, не мигая, Бобка
следил за ночным светилом, подавляя наваждение, напуганно, злобно повывал, с
затихающим ворчанием закрывал глаза - но там, в безопасной тьме зрения, луна
вдруг превращалась в жгуче-черный круг - как отверстие в логове, - и неясный
свирепый оскал мерещился изнутри. Все телесное тепло на миг покидало Бобку.
Он крупно вздрагивал, вставал, встряхивая цепью, расправлялся, топтался
немного в конуре и заново сворачивался на телогрейке - туже, теп- лее и