"Гилберт Кийт Честертон. Парадоксы мистера Понда" - читать интересную книгу автора

подножия холма, прямо под насыпью в строгом сиянии луны белели останки
одной из лучших лошадей и одного из лучших всадников его бывшего полка. В
том, что это фон Шахт, сомневаться не приходилось: месяц, словно нимбом,
осенял вьющиеся светлые волосы юного Арнольда, второго гонца, посланного с
приказом о помиловании; тот же таинственный лунный свет выхватил из темноты
не только золотые пуговицы и оранжевую перевязь молодого гусара, но и
медали, нашивки на мундире, знаки отличия. В ореоле мягкого лунного света
убитый напоминал облаченного в белые доспехи сэра Галахада, а над ним,
павшим воином с благородным и юным лицом, застыла - по чудовищному
контрасту - мрачная фигура безобразного старика, который стоял,
облокотившись на парапет, и глядел вниз. Грок вновь снял каску, и хотя он,
весьма вероятно, сделал это, дабы почтить память погибшего, при свете луны,
упавшей на его гладкий, совершенно лысый череп и длинную шею, он вдруг
сделался похож на какого-то жуткого доисторического ящера. Такую сцену мог
бы запечатлеть Ропс или какой-нибудь другой живописец гротескной немецкой
школы: громадное, бесчувственное чудовище воззрилось на поверженного
херувима в белой с золотом кольчуге, с перебитыми крыльями.
Хотя Грок не прочел молитвы и не пролил слезы над убитым, что-то в его
мрачном уме шевельнулось, ведь даже мертвая гладь безбрежных болот иногда
шевельнется, точно живая, и, как бывает с такими людьми, когда они
испытывают нечто вроде угрызения совести, маршал попытался, бросая вызов
безлюдной Вселенной и яркой луне, сформулировать свое кредо:
- Воля немца непреклонна и никаким переменам не подвержена. Немец в
содеянном не раскаивается никогда.
Воля его неподвластна времени, она сродни каменному идолу, чей
непроницаемый взгляд устремлен одновременно и вперед, и назад.
Ответом ему была мертвая тишина, которая потешила его холодное
тщеславие: он ощутил себя пророком, подавшим голос изваянием. Но вскоре
тишину разорвал далекий конский топот, и через мгновение на дороге
показался скакавший сломя голову всадник. При свете луны смуглое,
изрезанное шрамами лицо сержанта казалось не просто мрачным, а зловещим.
- Ваше превосходительство! - крикнул он, как-то неловко отдавая честь.
- Я только что собственными глазами видел поляка Петровского!
- Его еще не похоронили? - обронил маршал, по-прежнему рассеянно
смотря вдаль.
- Если его похоронили, значит, он откинул камень и восстал из мертвых.
Сержант, не отрываясь, смотрел на луну и болота, но, хотя мечтателем
его нельзя было назвать при всем желании, ни луны, ни болот он не видел. У
него перед глазами до сих пор стояла залитая ослепительным светом главная
улица польского города, по которой ему навстречу быстрым шагом шел Павел
Петровский собственной персоной, целый и невредимый. Не узнать его было
невозможно: стройный, вьющиеся волосы, бородка клинышком на французский
манер - в иллюстрированных журналах и альбомах печаталось великое множество
его фотографий. А улицы города были увешаны флагами, запружены ликующими
толпами; впрочем, горожане были настроены вполне миролюбиво, ведь они
праздновали освобождение своего кумира.
- Вы хотите сказать, - вскричал Грок охрипшим от волнения голосом, -
что его посмели выпустить из тюрьмы вопреки моему приказу?!
- Когда я приехал, его уже выпустили, - еще раз прикладывая руку к
козырьку, выпалил Шварц. - И никакого приказа они не получали.