"Федор Чешко. На берегах тумана " - читать интересную книгу автора

себя вытянись, а новую раздобудь.
Долго тогда промучился Хон. Дело ведь было знакомо лишь по
наставлениям отца, и помочь некому было: нет в Галечной Долине других
столяров. И сына не было, чтоб несложную работу взял на себя, как, бывало,
Хон для родителя делал. Вся надежда была на крепость отцовой науки да на
долгую память рук.
Один на один дрался Хон со строптивым деревом - и победил. Но в тот
самый день, когда первый раз в жизни своей пропела его виола под неумелым
лучком хрипловатый протяжный вскрик, узнал Хон, что напрасны были его
мучения. С Серых Отрогов спустился бешеный, и хижина Арза оказалась на его
пути. Не нужна стала новорожденная виола ни старому выпивохе, ни детям его:
не поют песен идущие по Вечной Дороге.
Так и осталось певучее дерево ненужным хламом в хижине столяра. Первое
время Хон еще пытался хоть как-то пристроить стоившую ему стольких трудов
виолу, уговаривал забредавших к нему менял: "Берите, многого не спрошу,
обидно будет, ежели даром пропадет редкая вещь!" Но менялам не хотелось
брать рисковый товар. Взять легко, а вот сбудешь ли потом с рук? Вещь
редкая, спору нет, не было еще случая, чтобы предлагали на мену виолу, так
ведь и не спрашивал о ней никто до сих пор. Да и как тут разберешь, хороша
ли она, коли отродясь в руках не держал? Может, она вовсе не годная никуда,
виола эта? И еще довезешь ли в целости до Черных Земель? Ну ее. Будешь
хватать что ни предложат, так и с голоду околеешь на куче бесполезного
хлама - вот как рассуждали менялы.
А теперь до виолы добрался Леф. И до виолы добрался, и до лучка, и
уразумел даже, каким боком одно к другому лепится. Смышленый парнишка,
быстро растет умом. Это хорошо...

Раха вернулась домой затемно. Новости клокотали в ней, будто варево в
раскаленном горшке, и столь бурно рвались наружу, что она немедленно
принялась щедро наделять ими Хона. Тот, впрочем, не особо прислушивался к
ее болтовне: работа при лучине требовала от подслеповатого уже мастера
слишком большого внимания, чтобы отвлекаться на тарахтение бабьего языка.
Раха же Хонова равнодушия то ли не замечала, то ли слушатель был ей нужен
как ногти на ушах. Она суетилась между очагом и сложенной у стены
поленницей, стучала горшками, чистила что-то; ее огромная жутковатая тень
металась по стенам и кровле, а руки двигались ловко, быстро, но еще быстрее
двигался ее язык:
- ... и брюква у них, Хон, ну совсем крохотная уродилась, ну вот
такая, глянь, чтоб мне на Вечную Дорогу прямо теперь, если хоть на столечко
больше брюква у них уродилась, и кто-то прямо на грядках ее погрыз - ну всю
как есть погрыз, совсем ничего не оставил. Пошла это Мыца с утречка ее
копать, это, я говорю, брюкву то есть, глядь - а там огрызки только одни, а
больше нет ничего, ну вот совсем ничего нет, прямо беда, ведь правда беда,
Хон? А еще знаешь, что Мыца рассказывает? Знаешь? Да нет, Хон, ты не
знаешь, ты и выдумать бы такого не смог, даже если бы думать умел. Вот ты
помнишь, меняла давеча к нам забредал? Что молчишь, забыл, что ли? А я так,
пока жива, помнить буду, как ты патоки огромный горшок и две брюквы этому
попрошайке противному ни за что подарил, так бы уши тебе за это и
повыдергивала! Ведь какая патока была! Сладкая, густая - объедение, а не
патока, Гурее такую патоку ни в жизнь не сварить, и никому не сварить, и