"Андрей Чернецов, Владимир Лещенко. Девичьи игрушки " - читать интересную книгу автора

Барков, за то подлежал жестокому наказанию, но в рассуждении его молодых лет
и в чаянии, что те свои худые поступки он добрыми в науках успехами
заслуживать будет, от того наказания освобожден".
С тех пор и завязалась их с его сиятельством странная дружба-любовь.
Противная Иванову естеству. Но от которой не так просто было отгородиться
срамной одой, ставшей первой в череде его потаенных сочинений.
Хотя отчего "потаенных"? Разве потому лишь, что их невозможно было
напечатать ни в университетской, ни в какой-либо иной типографии необъятной
империи Российской? Но и без того плодились в списках, словно мыши. Принося
сочинителю, не особенно и скрывавшему свое имя, славу "русского Пирона".
Александр Иванович Шувалов о "проказах" подопечного тоже знал. И не
придавал им большого значения, явно не желая узнавать себя в главном герое
оды. При нужде и помогал. Например, вступился, когда уже буквально через
месяц после их знакомства Ивана за буйный нрав таки исключили из состава
студентов. (Барков никак не мог залить бушевавший в груди пожар. Но разве ж
водкой заливают пламя, да еще и нравственное.)
В вечную матросскую службу, как то полагалось бы, Молодой человек
сослан не был. Определили в университетскую типографию учеником. Да еще и
назначили обучаться российскому штилю у профессора Крашенинникова, и языкам
французскому и немецкому. И только по окончании учебных часов приходить в
печатню.
Споспешествовал граф и дальнейшему продвижению своего подопечного по
службе. Сначала в канцелярию Академии, переписчиком-копиистом, а потом,
зимой пятьдесят пятого, - в личные помощники профессора Ломоносова, в коей
должности Иван находился и поныне.

Чего же надобно его сиятельству на сей раз?
Уж не сплетен ли об академических распрях хочет услышать? О том, как
грызутся между собой Михаила Васильевич с академиком Миллером? Так про то
уже на любом петербургском перекрестке орут.
Попробовал осторожненько выведать, что к чему, у Харона. Но тот был нем
как рыба. Досадливо отмахивался. Дескать, приедем - сам обо всем узнаешь.
Александр Иванович за семь лет не шибко изменился. Все такой же
жилистый, головастый, бледногубый. И ласковый-ласковый. Словно отец родной.
Потрепал молодого человека по щеке. Хотел и винцом угостить, да глянул Ване
в лицо, нахмурился и велел подать кофею. Крепкого и с ватрушками.
- Слыхал я, Ваня, будто навострил ты лыжи из столицы в В-скую
губернию? - прихлебывая ароматный напиток, оглоушил Шувалов.
В В-скую губернию? А ведь верно, чуть не хлопнул себя ладонью по лбу
поэт. Как же это он мог запамятовать? Потому и друзей давеча собирал, что
надобно было обмыть грядущий отъезд.
- Так точно, - четко, по-военному доложил.
Граф это любил. Чтоб кратко и с выправкой.
- Иван Иванович Тауберт посылают по тамошним монастырям поискать списки
старинных летописей. Поелику готовит к изданию Несторову.
- Вишь как... - вздел брови Шувалов. - Похвально, похвально. Радение о
сохранении великого наследия нашего - это достославное дело. Еще сам Петр о
том тщился. И разумная дщерь его в том отцу наследует.
При упоминании государыни господин копиист сделал патриотическую мину.
- Вот что, голубчик, - продолжил Александр Иванович. - Не в службу, а в