"Антон Павлович Чехов. Жизнеописания достопримечательных современников" - читать интересную книгу автора

заливала своим хорошим светом небо, двор с бесконечными постройками, сад,
темневший по обе стороны дома. Свет мягкий, ровный, ласкающий... На земле
и на деревьях не было ни одного зеленого листка, сад глядел черно и
сурово, но во всем чувствовался конец марта, начало весны. Щеглов окинул
глазами двор. На большом пространстве не было видно никого, кроме теленка,
который, запутавши одну ногу в веревку, неистово прыгал. Щеглов пошел в
сад. Там было тихо, светло. От темных кустов веяло сырьем, как из погреба.
"А вдруг она в деревню ушла! - думал Григорий Семеныч, дрожа от
беспокойства и холода. - Ежели ее в беседке нет, то придется в деревню
посылать".
Щеглов знал за Настей две слабости: она часто с тоски уходила от него к
родным в деревню и имела также привычку уходить ночью в беседку, где
сидела в темноте и пела грустные песни.
"Я старый, дряхлый... - думал Григорий Семеныч. - Ей не сахар со
мной..."
Подойдя к беседке, он услышал женский голос. Но этот голос не пел, а
говорил... Говорил он что-то быстро, не останавливаясь, без запинки,
словно жаловался...
- Брось ты этого старого чёрта! - перебил женскую речь грубый мужской
голос.
- Сделай милость! В шелку только ходишь да с тарелки хрустальной ешь, а
оно, того, дура, не понимаешь, грех ведь выходит... Эххх... Шалишь,
Настюха! Бить бы тебя, да некому!
- Беспонятный ты, Триша! Коли б одна голова, ушла бы я от него за сто
верст, а то ведь... тятька, вон, избу строить хочет... да брат на службе.
Табаку послать или что...
Послышались всхлипыванья, затем поцелуи. По спине Щеглова от затылка до
пяток пробежал мороз. В мужчине узнал он своего объездчика Трифона.
"Которую я из грязи вытащил, к себе приблизил и, можно сказать,
облагодетельствовал, - ужаснулся он, - заместо как бы жены, и вдруг - с
Тришкой, с хамом! А? В шелку водил, с собой за один стол, как барыню, а
она... с Тришкой!"
У старика от гнева и с горя подогнулись колени. Он послушал еще немного
и, больной, ошеломленный, поплелся к себе в дом.
"А мне наплевать! - думал он, ложась в постель. - Она воображает, может
быть, что я без нее жить не могу! Ну, нет... Завтра же ее выгоню. Пусть
себе там со своими мужиками мякину жует. А Тришку-подлеца... чтоб и духу
не было! Утром же расчет..."
Он укрылся одеялом и стал думать. Думы были мучительные, скверные, а
когда воротилась из сада Настя и, как ни в чем не бывало, улеглась спать,
его от мыслей бросило в лихорадку.
"Завтра же его прогоню... Впрочем, нет... не прогоню... Его прогонишь,
а он на другое место - и ничего себе, словно и не виноват... Его бы
наказать, чтоб всю жизнь помнил... Выпороть бы, как прежде... Разложить бы
в конюшне и этак...
в десять рук, семо и овамо... Ты его порешь, а он просит и молит, а ты
стоишь около и только руки потираешь: "Так его! шибче! шибче!" Ее около
поставить и смотреть, как у ней на лице: - Ну, что, матушка? Ааа... то-то!"
Утром Настя, по обыкновению, разливала чай. Он сидел и наблюдал за ней.
Лицо ее было покойно, глаза глядели ясно, бесхитростно.