"Джон Чивер. Бриллианты Кэботов" - читать интересную книгу автора

руками, внушали тебе. Почему - не представляю себе, разве что в этом жесте
усматривали нечто эротическое.) Танцевальные вечера - их тогда называли
балами - обставлялись торжественно, по причине чего я являлся на них в
смокинге, который от отца достался моему брату, а уж от брата - словно щит
с фамильным гербом, словно эстафета во имя бережливости - перешел ко мне.
Я обнял Молли. Она и не думала противиться. Я невысок ростом (и склонен к
тому же горбиться), но сознание, что я любим и люблю, действует на меня
точно команда "смирно!". Выше голову! Прямее спину! Я уже двухметровый
великан, я тянусь вверх, подхлестываемый яростным всплеском чувств. Иногда
у меня звенит в ушах. Такое может случиться со мной где угодно - скажем, в
сеульской лавчонке, где поят женьшеневой настойкой, - но в тот вечер такое
случилось перед домом Кэботов на Прибрежной улице. Потом Молли сказала,
что ей пора идти. Мать наверняка уже следит из окошка. Она просила не
провожать ее до дверей. Должно быть, я не расслышал. Я прошел рядом с ней
по дорожке и поднялся на крыльцо; она толкнула дверь, но оказалось, что
дверь заперта. Она опять попросила меня уйти, но не мог же я бросить ее
одну, верно? В эту минуту зажегся свет и дверь отворил карлик. Это было
существо всеобъемлющего безобразия: гидроцефальный череп, заплывшее,
отечное лицо, толстые, колесом искривленные ноги. Цирковой уродец,
пронеслось у меня в голове. Прелестная девушка расплакалась. Она шагнула в
дом и закрыла дверь, а я остался, и со мною - летняя ночь, и вязы, и
привкус восточного ветра на губах. С неделю потом она старалась со мной не
встречаться, а наша старая кухарка Мэгги изложила мне кой-какие
подробности.
Но сперва - еще кой-какие подробности. Стояло лето, а летом большинство
из нас уезжало на Залив [речь идет о заливе Кейп-Код в Новой Англии], в
лагерь, которым руководил директор сент-ботолфской Академии. Эти месяцы
тонули в такой неге, такой голубизне, что их толком и не припомнишь. На
соседней со мною койке спал мальчик по фамилии Де-Варенн, я его знал со
дня рождения. Почти все время мы проводили вместе. Вместе играли в шарики,
вместе ложились спать, вместе держали защиту на футбольном поле, а раз
отправились вместе в байдарочный поход и только чудом не утонули вместе.
Мой брат утверждал, что мы даже внешне стали смахивать друг на друга.
Таких естественных, радостных отношений мне не дано было больше изведать
никогда. (До сих пор он раза два в год звонит мне из Сан-Франциско, где
живет - плохо живет - с женой и тремя незамужними дочерьми. Голос у него
нетрезвый. "Счастливые были времена, правда?" - спрашивает он.) Однажды
новый мальчик, по фамилии Уоллес, спросил, не хочу ли я сплавать с ним на
ту сторону озера. Я мог бы, не погрешив против истины, сделать вид, что
ничего про Уоллеса не знал - я и правда знал о нем очень мало, - но одно я
знал твердо, чуял нутром: что ему одиноко. Это было заметно сразу, это
просто бросалось в глаза. Он проделывал все, что полагается. Гонял мяч,
убирал постель, учился ходить под парусом, сдавал экзамен по спасению
утопающих - но все без души, как бы старательно исполняя чужую роль. Он
маялся, он был одинок, и рано или поздно, так или эдак, он неминуемо
должен был об этом сказать и своим признанием потребовать от тебя
невозможного: твоей дружбы. Все это ты прекрасно знал, но делал вид, будто
не знаешь. Мы спросились у учителя плавания и поплыли на ту сторону. Плыли
на боку, без фасона - мне до сих пор плавать таким способом удобнее, чем
кролем, который сегодня считают обязательным в плавательных бассейнах, где