"Александр Чаянов. Венедиктов или достопамятные события жизни моей" - читать интересную книгу автора

брабантским накидкам и остановился. Ошибиться было
невозможно. Это был он!
Не нахожу теперь слов описать мое волнение и чувства этой
роковой встречи. Он роста скорее высокого, чем низкого, в
сером, немного старомодном сюртуке, с седеющими волосами и
потухшим взором, все еще устремленным на сцену, сидел
направо в нескольких шагах от меня, опершись локтем на
поручни кресла, и машинально перебирал свой лорнет.
Кругом него не было языков пламени, не пахло серой, все
было в нем обыденно и обычно, но эта дьявольская обыденность
была насыщена значительным и властвующим.
Медленно, устало отвел он свой взор от сцены и вышел в
коридор. Я, как тень, как аугсбургский автомат следовал за
ним, не смея приблизиться, не имея сил отойти прочь.
Он не заметил меня. Рассеянно бродил по коридорам, и
когда театральная толпа, покорная звону невидимых
колокольчиков, стала снова наполнять зрительный зал,
остановился, невидящим взором обвел пустеющее фойе и начал
спускаться по внутренним лестницам театра.
Следуя за ним, шел я по незнакомым мне ранее внутренним
переходам, тускло освещенным редкими свечами фонарей
Коридоры, темные и сырые, поднимающиеся куда- то внутренние
лестницы, стены, впитавшие в себя тени Медокса, казались мне
лабиринтом Минотавра.
Неожиданно блеснула полоса яркого света. Открылась
дверь, и женщина, закутанная в складки тяжелого плаща, вышла
к нам вместе с потоками света. Оперлась рассеянно и молча
на протянутую им руку и, шурша юбками, быстро прошла мимо
меня и скрылась в поворотах лестницы.
Я узнал ее. Я знал теперь даже ее имя, в афише
значилось, что первую рабыню поет Настасья Федоровна К.

ГЛАВА III

Призрачность ночных московских улиц несколько освежила
меня. Я вышел из театра и видел даже, как черная карета,
увозившая Настасью Федоровну, показавшаяся мне исполинской,
скрылась за углом церкви Спаса, что в Копье, направляясь
куда-то по Петровке.
Я люблю ночные московские улицы, люблю, друзья мои,
бродить по ним в одиночестве и, не замечая направления.
Заснувшие домики становятся картонными. Тихий покой
садов и двориков не нарушает ни шум моих шагов, ни лай
проснувшейся дворовой собаки. Немногие освещенные окна
полны для меня тихой жизни, девичьих грез, одиноких ночных
мыслей.
Смотря, как церковки думают свою думу, в пустых улицах
часто неожиданно всплывают то мрачные колоннады
Апраксиновского дворца, то уносящаяся ввысь громада Пашкова
дома, то иные каменные тени великих Екатерининских орлов.