"Александр Чаянов. Венедиктов или достопамятные события жизни моей" - читать интересную книгу автора

князь любил называть просто Мельницей.
С годами удалось моей матушке, со старанием великим и не
без помощи знакомых и товарищей покойного батюшки,
определить меня в московский университетский благородный
пансион, о котором поднесь вспоминаю с благоговением. Ах,
друзья мои! могу ли я передать вам то чувство, которое
питал и питаю к Антону Антоновичу, отцу нашему и
благодетелю. Поклонам и танцам обучал меня Ламираль, а
знаменитый Сандунов руководствовал нашим детским театром.
В 1804 году, в новом синем мундире с малиновым
воротником, обшлагами и золотыми пуговицами, принял я на
торжественном акте из рук куратора шпагу - знак моего
студенческого достоинства.
Не буду описывать дней моего первого года студенческого.
Детище Шувалова, Меселино и Хераскова воспето гениальным
пером Шевыревским, и не мне повторять его. Замечу только,
что я уже полгода работал у профессора Баузе над изучением
древностей славяно-русских, когда жизнь моя вступила в
полосу достопамятных событий, повернувших ее в сторону от
прошлого течения.
В мае 1805 года возвращался я из Коломенского с
Константином Калайдовичем, рассеянно слушал его вдохновенные
речи о Холопьем городке и значении камня тьмутараканского, а
больше следил за пением жаворонков в прозрачном высоком
весеннем небе. Вступив в город и расставшись со спутником
своим, почувствовал я внезапно гнет над своей душой
необычайный. Казалось, потерял я свободу духа и ясность
душевную безвозвратно, и чья-то тяжелая рука опустилась на
мой мозг, раздробляя костные покровы черепа. Целыми днями
пролеживал я на диване, заставляя Феогноста снова и снова
согревать мне пунш.
Весь былой интерес к древностям славяно-русским погас в
душе моей, и за все лето не мог я ни разу посетить книголюба
Ферапонтова, к которому ранее того хаживал нередко.
Проходя по московским улицам, посещая театры и
кондитерские, я чувствовал в городе чье-то несомненное
жуткое и значительное присутствие. Это ощущение то слабело,
то усиливалось необычайно, вызывая холодный пот на моем лбу
и дрожь в кистях рук,- мне казалось, что кто-то смотрит на
меня и готовится взять меня за руку.
Чувство это, отравлявшее мне жизнь, нарастало с каждым
днем, пока ночью 16 сентября не разразилось роковым образом,
введя меня в круг событий чрезвычайных.
Была пятница. Я засиделся до вечера у приятеля своего
Трегубова, который, занавесив плотно окна и двери, показывал
мне "Новую Киропедию" и говорил таинственно о заслугах
московских мартинистов.
Возвращаясь, чувствовал я гнет нестерпимый, который
обострился до тягости, когда проходил я мимо Медоксова
театра.