"Карел Чапек. Обыкновенная жизнь" - читать интересную книгу автора

костела пробьет полдень, работники перестают пилить, вытаскивают пилу из
недопиленной доски и вольготно рассаживаются на штабеле - есть; тогда
мальчик вскарабкивается на спину сильного Франца и садится верхом ему на
влажную шею. Это - его привилегия и настоящий каждодневный праздник. Франц
страшный драчун, он уже откусил кому-то ухо в драке, но мальчик не знает
этого; он боготворит Франца за то, что тот так силен, и за свое право
восседать у него на шее за полуденным торжеством. Есть еще и другой
работник, его зовут пан Мартинек; он тихий, худой, у него висячие усы и
большие, прекрасные глаза. С ним мальчику играть запрещают, потому что у
пана Мартинека, говорят, чахотка. Мальчик не знает, что это такое, и всякий
раз, когда пан Мартинек смотрит на него так дружески и ласково, испытывает
что-то вроде смущения или страха.
И бывают выходы в их мир. Мама скажет: "Сходи-ка, сынок, к пекарю за
хлебом!" Пекарь - толстый, весь в муке; иногда из булочной видно через
стеклянную дверь, как он мечется вокруг дежи, месит тесто деревянной
лопатой. Вот бы никто не подумал: такой большой, толстый, а кружит вокруг
дежи так, что только шлепанцы хлопают по пяткам. Мальчик, как святыню, несет
домой еще теплый каравай, зарываясь босыми ножками в теплую дорожную пыль, и
с наслаждением вдыхает золотистый запах хлеба. Или пойдешь к мяснику за
мясом: на крючьях висят страшные, кровавые куски, а мясник или его жена, с
лоснящимися лицами, разрубают секачом розовую кость и - шлеп на весы; и как
это они пальцы себе не отрубят! А вот у бакалейщика совсем другое: там
пахнет имбирем, пряниками и много чем еще, и пани бакалейщица разговаривает
тихо, нежно и отвешивает пряности на крошечных весах; и тебе дают на дорогу
два волошских орешка, один обычно червивый и высохший, но это не важно -
важно, что есть две скорлупки, и можно раздавить их пяткой - то-то щелкнет!
Вспоминаю этих давно умерших людей, и так мне хочется еще разок увидеть
их такими, какими я видел их тогда. У каждого был свой мирок, и в нем -
свое, таинственное, дело. Каждое ремесло было как особый мир, и каждый - из
особого материала, с особыми обрядами. А воскресенье - странный день: люди
ходят не в фартуках, не с засученными рукавами, а в черных костюмах, и все
почти одинаковые; казались они мне тогда какимито чужими, непривычными.
Иногда отец посылал меня за пивом; и пока трактирщик цедил пену в запотевший
кувшин, я застенчиво поглядывал в угол, а там за столом сидели мясник,
пекарь, парикмахер, а иногда и полицейский - толстый, в расстегнутом
мундире, отставив ружье к стене,- и все они разговаривали громко и вперебой.
Странно мне было видеть их вне мастерских и лавок; мне это казалось немного
неприличным и недостойным. Теперь я сказал бы, что меня тревожило и сбивало
с толку - видеть, как перемешиваются их замкнутые миры. Может, и шумели-то
они так потому, что нарушали какой-то закон.
У каждого был свой мир, мир его ремесла.
Некоторые были табу - как пан Мартинек, или городской дурачок, мычавший
на улицах, или каменотес - этого молчальника изолировало от людей то, что он
был нелюдим и вдобавок спирит. И среди миров взрослых были маленькие,
отгороженные от всех, мирки мальчика; были у него дерево, ограда из щепочек,
уголок между досками; исполненные тайн места глубочайшего счастья, которое
он не делил ни с кем. Присядь на корточки, затаи дыхание - и вот все слилось
в единый, вездесущий и приятный гул: грохот досок, приглушенные шумы ремесел
- у каменотеса стуки, у жестянщика дребезжит жесть, в кузнице звенит
наковальня, кто-то отбивает косу, где-то плачет младенец, вдали